Ханна и Ганна

(Кир) 18+

Ганна у нас молодец! А вот Ханна – мерзавка… Нет у неё такого полёта, драйва такого, она вся какая-то… какая-то не такая, и даже похвалить её не за что. И мужик у неё никчёмный, подумайте сами – разве хорошего человека Харальдом назовут? Не назовут, конечно, да и не будет хороший человек с Ханной-то. Не будет. Потому что она злобная, глупая к тому же, гадкая вся такая, нервная и вообще. Не то, что Ганна.

          У Ганны Геннадий есть, он тоже молодец. Бреется часто и анекдоты знает. С таким и жить сладко и всё такое… У Геннадия, между прочим, мог быть «Мерседес». Если б он захотел, конечно. Но он не хочет, да и зачем ему – у него же и так Ганна есть. А так бы был «Мерседес». Но Ганна же лучше!

          И это просто счастье, что Ганна с Ханной незнакомы – представляете, как сделалось бы плохо, особенно Ганне? Да и зачем ей это надо? Вот, она и не… Смотреть, как эта тварь на «Мазде’» катается? Радости-то! Подумаешь – дали порулить ей за какие-то заслуги (ясно, какие заслуги!), так и что теперь – ездить что ли туда-сюда? А духовность где? А возвышенность чувств? А стремление к прекрасному? Где это всё? Где? Нету!!! И быть не может!! Вот и страдай теперь, завидуй и страдай! И плачь по вечерам горько-горько…

          А уж Геннадия с Харальдом этим и вовсе не сравнить! Рядом поставить – ухохочешься! Один и чувствует тонко, и мыслит по-особенному, и в таких материях разбирается, что и выразить-то не всякий сможет, уж Харальду точно не выразить! Другой – стоит с брутальным дипломатом, и сам такой же, как чемодан его, брутальный, и мирок у него узкий-узкий, как канава, да канава и есть, а что можно в канаве-то встретить, кроме наживы? Да ничего! Вот и стоит теперь хмурый, беспомощный и не способный ни на что путное. А что – сам виноват! Где вы были, когда мы книжки читали? Когда развивались упорно-менталистически? Где? Ну, и получай теперь, никто ведь не заставлял… Такому только Ханна достаться и может – где уж ему на большее-то… Не видать, как своих ушей!

         А ещё у Геннадия есть Идея. С большой буквы. Но он пока никому её не выдаёт, даже Ганне. Говорит, что скажет, когда время придёт. И Ганна ждёт. Ждёт и даже немножко побаивается. «Я вовлеку тебя в неслыханное», — так сказал Геннадий. А Геннадий ведь если что придумает — обязательно будет здорово, уж в этом-то Ганна не сомневается. И предвкушает, как они вместе пойдут по пути романтики и свершений. И на этом пути их ждёт столько открытий, столько восторгов, столько радости и счастья — дух перехватывает, да так, что аж дышать трудно становится. Восторженное ожидание, как сейчас — это тоже прекрасно, но всё ж не так.

***

— Ганна, солнышко, а не попить ли нам чайку?

Пришло время кокетничать.

— Ну, разве, если ты нальёшь… — слащаво промурлыкала она и посмотрела на Геннадия с такой любовью, что тот аж почувствовал толчок, лёгкий такой, как от кулачка ребёнка.

— Налью, милая, конечно, налью, вот как … как, скажи, … если … а помнишь, как солнце всходило на закате,… помнишь?

— Ну ещё бы, конечно, зайчик мой … мы тогда повернули время вспять! Кто ещё так смог бы?

— В том-то и дело, что никто. Только мы — ты да я. Кто же, кроме нас с тобой? Когда мы с тобой захотим, то … то вообще всегда … и никогда больше…

— А помнишь лучик с узелками на волосах?

— В лесу, что ли?

— Да на пристани! Как ты мог забыть…

— И не забыл я вовсе! — Геннадий сделал вид, что собирается обидеться, — Лучик-то я помню, главное же — лучик, а пристань и забыть можно. Ничего страшного… подумаешь… а что за пристань?

Теперь уже Ганна сделала вид, что обиделась.

— Фу, какой грубый … какой несентиментальный … — у Ганны навернулись слёзы, — на трамвайном кольце— помнишь? Ты ещё сказал, что это лайнеры, они готовятся к плаванью по стальному океану эпохи … или сейнеры? … я тоже забыла…

Геннадию полегчало.

— Вот, видишь, солнышко … разве обязательно всё помнить? Главное же — лучик, а не сейнеры эти. А уж главного-то я не забыл. И никогда не забуду.

Ганну всё-таки тянуло покапризничать.

— Нет, ты грубый, ты никогда … это ведь тоже важно. Не так же просто всё.

— Любовь моя, зачем нам лишнее? Ведь мы же вместе, это важно-то, а остальное… и нечего даже … сейнеры какие-то … в них разве дело?

— И в них, и в них тоже … они ведь там не просто так … они обязательно тоже … а если … то так и о самом важном забыть можно … я ведь знаю, всё так и бывает … сначала он про сейнеры забудет, потом — как её зовут, а там уж недалеко до знаешь чего?

— Чего? И не думай даже… неужели я тоже такой … неужели ты ТАКОГО могла бы меня выбрать? … из тысяч-то …

— Или всё-таки, лайнеры? Нет, надо обязательно вспомнить, обязательно …

— Да, чёрт с ними с лайнерами. Вот, смотри — к счастью! — Геннадий размахнулся и с силой швырнул недопитый стакан в стену, — а теперь иди ко мне … ну …

— А как же сейнеры?

— К чёрту, я же сказал, к чёрту!

Геннадий выхватил Ганну с табуретки и, обходя осколки, понёс к дивану. Ганна, разумеется, легонько сопротивлялась, а сама думала: «Какой он всё-таки решительный… настоящий рыцарь! Хищник! Демон! Ух!», и перестала в этот момент думать о приличиях. Нельзя же о них всё время думать!

Потом они долго лежали обнявшись. Ганна даже вздремнула. Когда она приоткрыла глаза, увидела, что Геннадий неподвижно сидит рядом, и будто даже не дышит.

«Мною любуется», — с умилением подумала Ганна и вспомнила, как в прошлый раз он после этого сказал, что пропал бы без неё, может, даже умер. Как она испугалась тогда… Чтобы отогнать глупые мысли, Ганна спросила спросонья:

— Заинька, а что такое сейнер. Зачем он? Что он делает?

Геннадий вышел из задумчивости.

— Сеет, наверное. Иначе, какой смысл было так называть… Да! – в его интонации появилось что-то отрешённо-лекторское, – конечно, разве ты не знаешь?

— Нет, милый.

— Так я объясню. Слушай только внимательно. В последнее время нарастает обеспокоенность всей мировой общественности — знаешь чем? — судьбой морских водорослей.

— А что с ними? — Ганне было безумно интересно и настолько же безумно стыдно, ведь она-то ни о чём таком не беспокоилась, в то время как все люди только и думают…

— Не перебивай! — строго сказал Геннадий, — Они сейчас поставлены на грань полного вымирания. Или выживания? Как правильно сказать? Ну, да это одно и то же. Экосистема мирового океана… экосистема, ясно тебе? … не выдерживает действующих одновременно многих факторов. Это и безответственная деятельность человека, и радиация, и всякие там химические процессы. Не только процессы, но и реакции! А ещё и транснациональные корпорации... Гринпис первым забил тревогу. Они стали привлекать внимание к проблеме, они писали письма и выдавали задания… Первыми откликнулись учёные…

— Британские? — к стыду за не обеспокоенность добавился ещё один — за постоянное перебивание.

— Нет, — весомо возразил Геннадий, — датские. В своих секретных лабораториях они разработали специальные споры… это семена такие… которые, проникая на самое дно, превращаются в водоросли и начинают расти. Казалось бы — проблема решена… Но нет! А кто же будет доставлять эти споры на дно? Тут ведь не просто корабль нужен, на простой корабль ума много не надо, тут нужен особый, специальный, который не только плавает, но ещё и сеет при этом. И его создали! В кратчайшие сроки! На специальных верфях, тоже секретных. Так и появился первый сейнер. А потом их стало много, очень много, ты даже не знаешь, сколько. И сейчас они все плавают и спасают для нас планету. Вот!
Ганна слушала Геннадия с широко раскрытыми глазами. Как он умён! Какой он славный! Никогда ещё не было случая, чтоб Геннадий чего-то там не мог объяснить. Немного огорчала только тень какой-то лёгкой вины — опять мир спасли без меня. Но ведь спасли же — и слава Богу! 

Геннадию тоже всё нравилось, а особенно эта блестящая импровизация, благодаря которой возникла целая теория. И не какая-нибудь, а имеющая право на жизнь! Ведь когда в придуманном тобой мире появляется хоть один реальный обитатель, мир сразу становится достоверным.

Тут Ганна внезапно переменила тему:

— А лайнер, выходит, лает?

Иной раз и самая блестящая теория может дать досадную трещину.

— Я так не думаю, — серьёзно ответил Геннадий, — а вообще — знаешь что?

— Что?

— Надо будет как-нибудь на море-то всё-таки съездить, да и разобраться там, что к чему.

Ганна окончательно проснулась.

— Ты же говорил, что мы никуда … что нельзя терять энергетику места … да и денег сколько надо…

— Бывает ещё энергетика пространства, — Геннадий поднял палец кверху, — но энергетика места важней … пока во всяком случае.

— Ну и ладно. Нам ведь и здесь хорошо… правда, милый?

— Конечно, солнышко, конечно … только вот привязались ведь ко мне эти лайнеры-сейнеры, теперь ведь спать не смогу, и не будет мне покоя. Сможешь завтра побуглить?

— Погуглить. Попробую в обед. Лишь бы кто за компьютер пустил.

И они слились в долгом неразделимом поцелуе.

***

— Привет!

Краткий поцелуй.

— Привет! Как съездила?

— По-разному. Вещи забери.

Харальд подхватил увесистый дипломат и сумку с ноутбуком, и понёс их в гостиную. Зайдя по дороге в кабинет, он оставил там нотик, и пошёл дальше, удивляясь тяжести дипломата.

— Ты что — по дороге жёлуди собирала? — крикнул он в сторону прихожей, — поднять ведь невозможно.

— Подковы… с болтами, — Ханна входила в ванную, — всю филиальскую бухгалтерию забрать пришлось. Там бардак, решать с ними что-то надо… — и дверь с лёгким щелчком закрылась.

С филиалом их преуспевающей в целом фирмы в последнее время действительно творилась какая-то ерунда. Идея организовать его принадлежала Харальду. Они с Ханной посидели, поприкидывали вечерок-другой, и решили, что оно того стоит. Когда Харальд прилетел на место, он сразу понял, что не всё так просто, как казалось из Москвы. Всё тут делалось очень медленно, получающие у Харальда огромную по местным меркам зарплату обескураживали необязательностью и каким-то запредельным легкомыслием по отношению к работе, местные власти могли неделями мурыжить ерундовую бумажку, нарушая собственные регламенты, и при этом даже никто ничего не вымогал! Просто — не делали, и всё!

Но Харальд — брутальный, а все брутальные упрямы. Кто не любит говорить правду в глаза, так, как говорит её, например, Геннадий, скажет по-другому: он всё, что начал, всегда доводит до конца. Пусть так! После того, как Харальд просидел там без малого четыре месяца, разбираясь с ёмкостью местного рынка, подбирая людей и налаживая работу, филиал начал окупаться и стал приносить не бог весть какую, но всё-таки устойчивую прибыль их с Ханной фирме. Но прошло полгода, и продажи стали падать, пошли непонятные налоговые штрафы, иски клиентов, а от директора филиала по фамилии Плюев всё чаще несло перегаром даже по скайпу. Бухгалтера часто менялись, и никто не мог объяснить почему.

Сразу разбираться было некогда — шли тендеры, потом сертификационный аудит, и оба они пахали на благо своей фирмы так, что домой приезжали двумя полностью выжатыми лимонами, планировали следующий день и засыпали. С утра всё повторялось.

Но горизонты в конце концов развиднелись, нужные тендеры были выиграны и сертификаты получены. Оставив хозяйство на нанятого управленца, они сгоняли в небольшой круиз по Латинской Америке, и вернулись к делам отдохнувшие и довольные, как проведённым временем, так и тем, что штурмовщина перешла в обыкновенную текучку. Тут-то и дошла очередь до филиала.

Пока Харальд устраивал пристрастный разбор полётов своему заместителю, Ханна села в самолёт и отправилась на филиал разбираться. Такой стиль работы у них был с самого начала — что начинает один, продолжает другой, чтоб глаз не замылился, и оба были в курсе всего. И вот она дома.

Харальд щёлкнул замком чемодана, второй тут же лопнул сам, и на стол вывалились бумаги, как будто дипломат вырвало. Харальд так проникся этим сравнением, что прикасаться к бумагам не хотелось. Но пришлось.

Взяв первую попавшуюся пачку — оказалось, товарно-транспортных накладных — он принялся изучать их. С первого же взгляда было понятно, что велись они небрежно, с исправлениями и сокращениями, как будто его коммерсанты были заняты по самое горло каким-то другим, гораздо более важным делом, а про бумаги вспоминали в последнюю очередь, да и то не всегда. Бросалось в глаза, что под разными фамилиями то и дело расписывались одной рукой (хоть бы ручки менял, придурок!), некоторые накладные были проштампованы, но не заполнены вообще (ох, попади такое к конкурентам — разденут!), были и заполненные карандашом, а на обороте одной фактуры ярким красным фломастером чья-то пылкая рука старательно вывела «Ирка – блять». Причём написавший это очень старался, буквы были широкие, как написанные плакатным пером, их долго и тщательно раскрашивали, а потом ещё дорисовывали объём. Сама же фактура была заполнена как попало. Кто такая Ирка Харальд не знал, но живо представил, что кому-то из его филиальских работничков она отказала, а тот таким вот незатейливым способом слил своё раздражение на служебный документ. Харальда это даже немного развеселило, но по своей брутальной привычке он не стал вспоминать молодость, и даже не стал исправлять грамматическую ошибку, а вернулся к бумагам.

— А пожрать-то в доме вообще нечего?

Ханна, вытирая голову полотенцем, вошла в кабинет. Она тоже брутальная была, а у брутальных и лексика брутальная. «Жрать» — это что? От высокой культуры?

— Всё в холодильнике, на лоджии который. Мама твоя вчера приходила, притащила, холодильник ногой закрывал, с третьего раза сумел только. В следующий раз заберёт меня отсюда.

— А зачем ты ей?

— Сдаст на убой.

— Понятно.

Харальдова тёща действительно приходила, чтоб подкормить любимого зятя, а то ведь от дочери не дождёшься. На самом же деле, ей нужно было проверить, не спутался ли он с какой-нибудь, пока жена в командировке. Харальд, да и Ханна тоже, догадывались обо всём этом, тихонько посмеивались, но в глаза ей ничего не говорили. Дома они почти не готовили. В одном кафе неподалёку у них был свой столик, который накрывали по звонку, они приезжали, вместе или по одному — когда как, быстро ужинали и уезжали. Тёща называла это разгильдяйством и говорила, что до добра не доведёт.

***

Геннадий был сильно не в духе. Правильней сказать – был очень разозлён. А ещё правильней – был просто на пределе бешенства.

— Нет, ты только посмотри, сволочь какая! Она мне так и сказала: «У вас страховка просрочена!» И что?!?! Что, я тебя спрашиваю? Будем смотреть в бумажки, да? А если надо помочь человеку? Если человек в беде … кто помогать должен? … зачем вообще тогда всё это страхование?

А случился неприятный казус. Геннадий упросил отца дать ему «Жигуль», хотел прокатить Ганну по ночному городу, чтоб был восторг и последующее за ним обожание. О, как он ждал этого! И отец машину-то дал, после долгих уговоров и раздумий, но дал, только сказал проверить, не кончилась ли страховка. Геннадий, как любой из начинающих гениев, к мелочам бытия относился пренебрежительно, да и все сэкономленные деньги, по правде сказать, ушли на бензин, с ними было ох, как трудно сейчас, поэтому никакое страхование не было принято к рассмотрению. И надо же такому случиться — попался какой-то дурацкий штакетник, который не был замечен из-за дум о прекрасном. Машина при этом перестала ездить. Как такую отцу-то возвращать? Что он скажет? Об этом не хотелось и думать…

— Ты даже представить не можешь, сколько там всякой подлости! Я два часа в очереди стоял, два! Это что – просто так ей что ли? Главное ведь страховка была! Вот что главное!! А эта … и знаешь, так ещё ухмыляется. И начальник у неё такой же … такой же гад. Только он и мог такую проститутку на работу зачислить….

Геннадий махнул рукой. Он хотел ещё топнуть ногой, и ещё что-нибудь сделать. Он ведь был вне себя…

— Такие машины некрепкие делают, ещё и платить отказываются! — Ганна была полностью на его стороне, на стороне этого милого Геннадия, нельзя же бросать человека в такую трудную минуту. Да и в лёгкую нельзя — мир ведь несправедлив, поэтому и надо держаться вместе, и в горе, и в радости.

О! Как зол был Геннадий….

— Да, одни проститутки!!! …. прикрываются всякими там … секретарь — надо же выдумать, все секретарши — проститутки, что я, не знаю, что ли? … менеджер тоже … все они проститутки, все!

Ганна не помнила, чтоб Геннадий так сильно сердился. Но сострадание к нему вдруг сменилось ненавистью ко всем этим, которые довели её милого Геннадия до такого ужасного состояния, его — утончённого, с такой душой, с такими мыслями и такими высокими мечтами. Да они и мизинца его не стоят! Ненависть пульсировала в голове у Ганны так сильно, что ей захотелось немедленно что-нибудь сделать, только она не знала что. К её глазам стали подступать слёзы. Но тут Геннадий внезапно и как-то дребезжаще-визгливо выкрикнул:

— Говнюки!! — и ужасно покраснел. Лицо и уши стали пунцовыми, губы хаотично дёргались, и руки то сжимались в кулаки, то разжимались обратно. Ганна расплакалась.

Это уже было за пределом. Геннадий никогда не ругался, всегда говорил «бель летром», и от Ганны того же требовал. Та, хоть и не знала, что такое «бель летр» (Геннадий не объяснил, сказал, пока не время), но тоже говорила и думала всегда красиво, всегда утончённо, так, что даже услышанный на улице случайный матерок не доходил до сознания, отфильтровывался на подступах, не проникал в мозг. Это качество в Ганне Геннадий ценил, а сама она гордилась, что он видит, понимает и ценит, и говорит, что другой такой чистой на всей Земле не сыскать.

Геннадий сказал как-то, что раскрыл её доминанту (тоже пока не время объяснять), что чистая душа и чистые же глаза — вот доминанта, которой больше ни у кого нет и быть не может. Доминанта вообще у каждого своя. Душа — это наполнение, а глаза — зеркало души, вот всё вместе доминанта и выходит. А с такой доминантой можно идти и идти по жизни, и прийти туда, куда взглядом не дотянуться, и даже дальше.

К слезам добавился удушающий стыд. Пока её милый незаслуженно претерпевает такие лишения, она не удосужилась даже с этими злосчастными сейнерами разобраться, найти, у кого есть компьютер, погуглить, да и закончить с ними. То, что Светка уехала, а Тамара заболела, конечно, не оправдание. Две недели ведь прошло! И Ганна поклялась себе, что завтра она решит, наконец, такой важный вопрос, чего бы ей это ни стоило. За любовь можно всё вынести, даже унижение отказа. Даже всякое такое. А ведь они с Геннадием любят друг друга, и нет той силы, что могла бы их разлучить, или, хотя бы поссорить. Против гармонии единства не устоит ничто! – так говорил Геннадий. И Ганна была с ним полностью согласна.

***

А вот Ханна и Харальд ссорились.

— Тебе что — здесь работы мало? Филиалом этим ещё заниматься! Видишь ведь, что там делается.

Харальд видел. Дела там и на самом деле шли плохо, это явствовало из привезённых Ханной документов и её же рассказа об обстановочке на местах. Предстояло исправлять понакосяченное провинциальными умельцами, тратить на это время, силы и деньги. Даже закрыть филиал просто так не получится, за обязательными в таких случаях налоговыми проверками маячили неизбежные штрафы, деньги, заплаченные за аренду вперёд, никто, конечно, не вернёт, что делать с товаром на складах — тоже не понятно. Ясно, что теперь работать придётся в минус.

А Харальд не любил работать в минус. В конце концов, усилий жалко, идея-то была его. Ханне, конечно, легко рассуждать. И он предсказуемо упёрся, как упираются все брутальные.

— Слушай, но мы же с самого начала говорили, что нужно организовывать сеть. Не помнишь уже? Проблемы-то там решаемые…

— Только кто их решать будет? У тебя есть на это время? И у меня нет!

А почему, собственно, нет? Вести уже заключённые контракты Ханна и одна сможет, тем более, что харальдов заместитель, только что получивший от шефа солидную порцию ободряющих комплиментов вкупе со сравнениями с различными животными, причём не в свою пользу, пахал, как никогда в жизни, приносил ощутимую пользу. Дела, словом шли нормально, выстроенная система работала. Наладить такую же в филиале — и дело с концом!

Ханне-то легко рассуждать! Не она ведь это придумала, а плевать на чужие идеи — что может быть легче? Ты на свою плюнь, посмотрим тогда...

Всего этого Харальд вслух не сказал, и даже про себя не подумал (брутальные вообще не думают!), но филиал было всё-таки жалко — столько сил и времени на него ушло. Признавать поражение Харальд не хотел, а потому начал с наезда:

— А что — их кто-то решал? Ты там просто всех поувольняла и забрала бухгалтерию.

— Ну, знаешь… Сам бы попробовал.

— Так я пробовал. И всё работало. Конечно, их там дрючить надо не слезая. Того же Плюева. Он пока не испуган — не работает. Сунуть пару раз мордой в унитаз (это у брутальных сравнения такие) — забегает, как миленький. А ты взяла и просто уволила…

Плюев был последним из тех, кого нанимал ещё Харальд, все остальные сменились. С него Ханна и начала ревизию. Заняв плюевский кабинет, она распорядилась, чтоб тот принёс документы по списку. Плюев ушёл за документами и пропал на полдня. После обеда Ханна увидела, как тот мелькнул в конце коридора, и окликнула. Тот нехотя пошёл в её сторону, также нехотя протиснулся в кабинет и ревностно осмотрелся — не испортила ли тут Ханна чего, не переставила ли. Потом сел без приглашения в кресло и сообщил:

— Я слушаю вас!

Таким тоном разговаривает усталый участковый терапевт с последним посетителем. Ханну это взорвало:

— Это Я ВАС слушаю! Где документы?

Плюев, ясно, предвидел такой поворот событий.

— А вот об этом-то я и хотел с вами поговорить, давно собирался, — тонкая интригующая пауза, — Дело, видите ли, не в документах. Нет, вовсе не в них, — снова пауза специально для Ханны, чтоб задала уточняющий вопрос, но та молчала, — дело, видите ли, в другом!

О том, что Ханна приезжает, Плюев был предупреждён по скайпу. Тогда же ему сказали, что список документов, которые он должен подготовить, ему скинут электронкой. Но надо же такому случиться — ровно в тот самый день интернет был внезапно и подло отключен якобы за неуплату, и этот список в филиал не попал. Плюев тогда решил, что суетиться не стоит, что оно, наверное, и к лучшему, потому что появится возможность поговорить по душам, ознакомить со своей точкой зрения на многие вещи, о которых брутальный Харальд и слушать не хотел, и репетировал предстоящий разговор перед зеркалом. Главное — взять собеседника в свой формат, как было написано в одной умной книжке, которую Плюев недавно читал. И сейчас он чувствовал, что это ему удаётся.

— Главное, сударыня, это подходы. Да, подходы. Подходы к стоящим практическим задачам — вот что главное!

Плюев отчётливо осознавал, что перехватил инициативу, что он накидывает невидимые сети, в которых несчастная Ханна запутывается всё больше и больше. И уверенно продолжил:

— Давайте сверим наши позиции. Оглянемся для этого на полтора столетия назад. Это было очень интересное время. Не останавливаясь на особенностях управления в ту замечательную эпоху, заметим ….

— Вы вообще в своём уме? — грубо перебила его Ханна, до основания разрушая ауру познания. После брутальных всегда остаются одни руины. Руины, на которых уже ничего не построишь.

— Если через пять минут документы не будут лежать на столе — вы уволены!

Вот о чём с такими разговаривать? Неужели нету даже малюсенького интереса к разным вопросам? Почему так всё запущено? Как такое исправлять? Да, работы тут — непочатый край.

Плюев оценивающе посмотрел на Ханну. Понимает ли она это? Справится ли с таким объёмом? Ведь шарахаться подобно слону в посудной лавке много ума не надо. А вот сделать всё тонко и изящно — тут уж без подходов не обойтись! Рубить словами — «пять минут» (это когда Вечность-то впереди), «на столе», «уволены» — только это и умеем? Стоп, подождите — как «уволены», кто «уволены», мы «уволены», я, что ли, «уволены»? Нет, нет, минуточку, это же ведь… так же нельзя… это почему… за что, собственно? Так хорошо начиналось…

Но ниточки лопнули, злобная марионетка вырвалась на свободу и пошла крушить всё вокруг. Теперь добра от неё не жди! У Плюева появилась дрожь в голосе:

— Извините, как это? Это же невозможно! В такой ситуации…

Но Ханна вникать не стала.

— В такой ситуации это — единственное, что возможно.

— Нет. Нет же! Нет!! Меня нельзя увольнять. Поймите, вы…

— Это почему же? — безучастно спросила Ханна. Она уже поняла, что к прочим проблемам с филиалом добавилась ещё одна.

— Потому что я ведь уже почти накопил на моторку, на лодочную станцию два раза ездил! Меня нельзя увольнять! Что же это всё зря, что ли? Семь километров на велосипеде… Выбрал ведь уже! Бэушную не возьму! Ещё две-три зарплаты осталось… потерпеть ещё немножко…

— Пять минут прошло, — отрезала нетерпеливая Ханна, — до свидания.

И продолжила в таком же духе. Когда ревизия подходила к концу, половина штата была уволена, а Ханна утвердилась в мысли, что филиал пора закрывать. Точнее — давно пора закрывать, ещё точнее — вообще не надо было открывать. Поэтому она не стала искать замену Плюеву, оставила единственного, по её мнению, вменяемого человека — логиста Рому — министром без портфеля, то есть директором без полномочий, распродавать складские остатки, и вернулась в Москву.

— Так нам теперь врозь жить, что ли? Им погоняло нужно! Постоянное!

— Система им нужна, а не погоняло, — Харальд отказывался видеть очевидное, — посмотреть, какие бизнес-процессы перестроить можно, на аутсорсинг, может отдать что-то…

— Да ты же сам говорил, что некому там отдавать!

Харальд действительно так говорил. Когда организовывал филиал, подумывал о том, чтобы нанять сопровождение документов, потому что глупо сидеть и ждать неделями бумажку из администрации, чтоб получив её, просто перенести в другой кабинет, а потом снова ждать. Он даже нашёл в местной газете рекламу «Содействуем бизнесу», но когда пришёл по указанному адресу и зашёл в офис, то обнаружил, что ООО «СодБи» в полном составе и с полным же самоотречением поёт под гитару, а на потенциального клиента не обращает внимания. Харальд решил дождаться конца песни, чтобы немедля после него вступить в переговоры, но, когда песня кончилась, кто-то выкрикнул: «Теперь Макара!», и тут же, безо всяких пауз, они затянули следующую. Харальд развернулся в дверях и вышел. Сейчас жалел — всё-таки, всё нужно доводить до конца!

— Да уж, — нехотя согласился Харальд, — но тем интереснее!

— Да нет там ничего интересного, броуновское движение варёных овощей! Эффективность — ноль! Самим, что ли, кадры готовить?

Ох, лучше бы она этого не говорила. Попомните моё слово!

— А чего мы испугались, вот чего? Помнишь, когда начинали только, сидели на кредите, и нам мехсекцию с гнилыми мандаринами подогнали? Выкрутились ведь! А сейчас какого-то Плюева побороть не можем!

— Ну, не в Плюеве там дело, а в плюевщине! Ты «Обломова» читал?

— Я много чего читал, — соврал Харальд, — только при чём здесь это?

— А при том, что богово лучше богу и оставить. А себе взять человеческое!

Харальд внезапно и как-то сразу согласился:

— А вот это правильно!

Он встал, подошёл к Ханне, погладил её мокрые волосы, пристально посмотрел в глаза, поцеловал в обнажившееся плечо, и началось у них это дело…

Через неделю Харальд вылетел на филиал.

***

— Иришечка, Ирусик, ну что тебе — жалко что ли? Ну, всего-то два словечка, я посмотрю и уйду сразу же!

Упрямая Ирка (интересно — та самая?) не соглашалась. Ей было строго-настрого запрещено пускать кого-либо за секретарский компьютер. Когда тут бушевала Змара (сокр. от «Злобная Марионетка»), ей некстати попался иркин брат, раскладывавший на её компьютере косынку. Как хорошо, что Ханна тогда не догадалась, что братишка-то тут вообще не работает, а то страшно и представить, что бы с самой Иркой стало. Плюев вон, говорят, вообще с инфарктом слёг. Но игры со всех компьютеров стёрли.

— Так давай их сюда, говори, что за слова, я сама посмотрю и скажу тебе.

На это Ганна никак пойти не могла. Геннадий не раз говорил, что тонкую материю их гармонии нельзя выставлять напоказ, что у них с Ганной сфера интимного чрезвычайно широка, а поэтому лучше никому ни о чём не рассказывать. Насколько интимны были сейнеры, Ганна не знала, но на всякий случай тайну решила хранить. Хранить! — чего бы ей это ни стоило, ведь ради Геннадия можно вытерпеть всё.

— Ну, Иринчик, ну нет, ну мне самой надо! Это очень важно! Я тебе потом всё объясню, лет через восемь, или пять. Ладно?

— Ганночка, пойми ты, да не жалко ведь мне! Но если Пит (сокр. от «Питекантроп») поймает, что я делать буду? Ромка вон измучился весь, от собственной тени шарахается.

— Ириш, да я моментом. Десять минут всего… даже пять! Вот смотри — у меня и блокнотик есть, быстренько запишу и уйду сразу же. И потом уж никогда твоей доброты не забуду!

Хоть настойчивость Ганны и раздражала, но всё же Ирка её не выгоняла, потому что, во-первых, ну, неудобно, а во-вторых — она и сама была заинтригована. Что это за слова такие, сверхсекретные? Первое и единственное, что приходило на ум — Ганна, ну, или Геннадий, или оба вместе подцепили что-то венерическое, а теперь ищут, как вылечиться. Это всё и объясняет. Ирка подумала, что по контекстной рекламе она всё равно что-нибудь, да разузнает, и, хоть и с дрожью в сердце, но согласилась.

— Ладно. Быстро только чтоб… Я запру тебя на ключ, будет кто стучаться — не открывай, тебя здесь нет. Поняла?

— Ой, спасибо, Ириш, какая ты славная! Знала бы ты, как это важно!

Ганна бросилась к подруге на шею (хотя, какие они подруги? — так, бывшие одноклассницы), чтобы обнять её и расцеловать тут же, и не поняла, отчего та с испугом отшатнулась и почти бегом выскочила из приёмной. В замке дважды провернулся ключ, и Ганна осталась одна.

Ганна уже дописывала про лайнеры с сейнерами, когда в двери всё тот же ключ заскрежетал снова. Она успела поставить точку и спрятать блокнот, когда дверь открылась, и в приёмную вступил Харальд. Он не обратил на Ганну ни малейшего внимания, а вместо этого быстро двинулся к своему кабинету, и только уже заходя вовнутрь, без эмоций буркнул «Зайдите!».

Что прикажете Ганне делать в такой отчаянной ситуации? Она представила, что теперь будет с Иркой, и приготовилась оправдывать её что есть сил. А силы-то, по правде говоря, куда-то улетучились. Ну, или их сразу не было…

На ватных ногах она зашла в кабинет и остановилась рядом с дверью. Харальд что-то загружал на компьютере.

— Так и будем стоять? — резко спросил он, не отрываясь от монитора, — Садитесь!

Ганна подошла к Т-образному столу, присела в самом дальнем его конце и приготовилась к худшему. Харальд отодвинул клавиатуру.

— Записывайте! — он посмотрел на Ганну, — Вчерашние сводки можете отправлять в Москву, я посмотрел, к 15.00 Роман чтоб был здесь. О, господи, что у вас за блокнот? Возьмите нормальный! — он вытащил из стола и катнул по гладкой поверхности новенькое брауберговское изделие, к которому Ганне даже страшно было прикасаться, чтобы не испортить такую красоту, — когда освободится — введёт вас в курс дела, потом оба ко мне. Договор подпишем завтра, сегодня некогда. Успеваете? Завтра в 11 встречаете аудитора, отвезёте в гостиницу, пусть отдыхает, сколько нужно, потом с ним ко мне, будете держать меня в курсе. Пока всё, читайте свою должностную, я вечером спрошу. Вопросы?

Ломающимся голосом Ганна начала объяснять:

— Извините, понимаете, она не виновата, это всё я … из-за меня … так получилось. Вы, наверное, ошибаетесь, я ведь не Ирина … просто я …

— Я никогда не ошибаюсь, — грубо отрезал Харальд, — а Ирина здесь больше не работает. Ещё вопросы? Тогда вперёд!

Ганна вышла в приёмную и села на самый крайний стул для посетителей. Ужас какой! Что теперь делать? Бежать отсюда! Без оглядки! Но с Иркой как-то неудобно получается… Да, Геннадия бы сюда, он бы сразу всё решил! Но Геннадия не было, вместо него в приёмную вошёл Рома. Удивившись, но не очень сильно, он спросил:

— Э-э … привет! Теперь ты здесь работаешь?

— Не знаю, — чистосердечно призналась Ганна.

Такой ответ Рому почему-то не удивил вообще. Он ободряюще подмигнул.

— Да, нормально всё будет! Что Пит?

— Какой Пит?

Рома кивнул на дверь харальдова кабинета. У Ганны в голове мелькнула мысль, что-то она должна была сделать — но что? А Рома продолжал:

— Не знаешь ещё. Ерунда, узнаешь. И не трясись ты так, жить-то можно, тем более он уедет скоро.

И тут Ганна вспомнила:

— Да! Он сказал, чтоб в 15 ты был у него. Вот!

— О! Хорошо, что сказала! — Рома посмотрел на часы, — полтора часа ещё, кое-что успею. Ну всё, до вечера!

Он пошёл было к двери, но вдруг что-то вспомнил и вернулся:

— Так! Красный фолдер видишь? Да сядь ты, наконец, за стол! Открывай его, эту хрень пролистывай, а вот это — твоя инструкция. Читай до дыр! Спросит! — и, наконец, вышел.

И Ганна, вместо того, чтобы изучать переписанные определения, и разобраться, чем лайнер отличается от сейнера, и при чём тут водоросли, открыла «Должностную инструкцию офис-менеджера» (слова-то какие противные!), и принялась её читать. Это было чистое предательство.

***

Геннадий слушал Ганну с непроницаемым лицом. Он не выказывал никаких эмоций, когда Ганна извиняющимся тоном рассказывала, как ей жалко Ирку, как растерялась она сама, и как ей было страшно, когда Питекантроп сказал: «Зайдите», никак не прокомментировал сцену, в которой они с Иркой сидели у Ромы в кабинете, обе плакали, Ганна просила прощения, а Ирка только всхлипывала и отбрасывала от себя невидимые шарики, кидаемые в неё тоже кем-то невидимым. Как потом она вскочила и, перед тем, как выбежать навсегда, крикнула Ганне в лицо: «Сука ты! Паскуда подлая!! Я всегда знала, что это ты мне тогда клеем парту намазала!», хотя всем давно известно, что это сделала Свиблова.

— Свиблова, да! — она же потом сама призналась. Ну, хоть ты-то мне веришь?

— Верю, — сухо ответил Геннадий, — продолжай.

Вообще-то Геннадий всегда сочувствовал Ганне, всегда делал так, чтобы она чувствовала его поддержку. А тут его как подменили!

— А потом, — продолжила Ганна, — мы с Ромкой пошли к Питекантропу, они его Питом зовут, правда, смешно (?), но Ромку он сразу выставил, а мне сказал записывать обязанности. Я всё записала, он сказал ничего не пропускать. Вот, смотри!

Ганна выложила на стол тот самый импортный блокнот, но Геннадий брезгливо оттолкнул его от себя и спросил:

— Что было дальше?

— А дальше всё, рабочий день кончился, Пит сказал, что хоть я и отработала полдня только, он заплатит за весь и ещё, чтоб я не опаздывала.

Геннадий продолжал молчать. Это было гнетущее молчание, оно давило на Ганну так, что уж лучше бы кто-нибудь матерился. Ну, не Геннадий, конечно, он-то ни за что не станет! Ганна чувствовала, что виновата, что она не посоветовалась с ним, принимая такое ответственное решение — но какие ужасные были обстоятельства! У неё ведь вообще никто ничего не спрашивал, все были против неё, даже Ирка — могла бы не пустить, и всё, ничего бы и не было — вот она и не выдержала…

— Так, значит, и тебя в секретарши потянуло… — отрешённо заметил Геннадий, и уронил голову на грудь.

Ганна расплакалась. Так подвести любимого человека! И всё ради чего? — не понятно даже. Деньги? Да ну! К деньгам Геннадий всегда относился пренебрежительно, и Ганна вслед за ним. Иногда, конечно, ей мерещилось, что с ними как-то удобней, но Геннадий такого не принимал даже в тезисах, и это была та высота мышления, которой Ганна пока не достигла. Но к которой упорно стремилась. К тому же страсть к наживе разрушает доминанту, с этим-то уж точно не поспоришь.

Ганна попыталась обнять Геннадия, потому что раньше всегда, когда она плакала, тот её крепко обнимал, и от этого становилось так хорошо, что и слёзы проходили и вообще… Геннадий молча отстранился, и комната наполнилась отчаянием.

— Милый, ну прости … я больше не буду … я только теперь поняла … я ведь не знала … не подумала даже …

— Ты взрослый человек. Сама всё решаешь.
Чувство вины, которое раньше обволакивало Ганну, теперь стало её душить. Просохли слёзы, ей не хватало воздуха, мозг пульсировал тяжёлыми ударами, которые постепенно угасали, как угасает связь между человеком и жизнью. Сама мысль о том, чтобы вытащить из сумки трудовой договор и показать Геннадию, ей казалась чудовищной, особенно если вспомнить, как получилось с блокнотом.

Нет, конечно, она его не достойна! Именно сейчас она осознала это, и проклинала, проклинала, проклинала себя. Ну, невозможно ведь всё время находиться под его защитой, Геннадий же не может разорваться, у него и так столько проблем! С отцом хотя бы! И это, между прочим, тоже по её, ганниной вине, он ведь для неё старался. И чем она его отблагодарила? Тем, что записалась в проститутки? Хоть она и не собиралась делать ничего такого, но Геннадию-то видней! Он-то всё понимает и наперёд просчитывает. И если она сама просчитать не может — то почему его не спросила?

Да и вообще — до каких пор можно прятаться за его спиной? Разбаловал её Геннадий, сильно разбаловал. Не умеет она сопротивляться окружающему миру, и не учится. А зачем? — у неё ведь Геннадий есть. Хорошо устроилась! А Геннадий — вот чья любовь — подлинный эталон чистоты, если он рядом с такой иждивенкой живёт и ни разу не упрекнул даже! И сейчас не упрекает! … Уж лучше бы убил — она заслуживает этого! Или, хуже того, бросил…

К чёрту всё! Будь, что будет! Бросит — так ей и надо! Она достанет этот злосчастный договор, потому что никогда ничего от Геннадия не скрывала и скрывать не собирается. Вся правда должна быть сказана, вся! И порвать его потом! А Геннадий пусть решит: бросать её или нет, сколько терпеть можно? Любой приговор будет справедливым. Она всё поймёт и всё же примет. А уж если даже после такого Геннадий её не бросит, то она больше никогда, то она больше ни за что. Лишь бы не бросил! Её голос дрожал:

— Вот ещё что дали. Сказали подписать, ну, если там нормально всё, и принести завтра.

Ганна вытащила из сумки трудовой договор и положила его прямо перед склонившим голову Геннадием. Тот к бумаге не прикоснулся, только молча и печально поднял на неё глаза. Потом снова опустил. В наступившей тишине Ганна и не знала, что сказать и что думать.

— «Офис-менеджер», — прочитал Геннадий, и горько усмехнулся.

Тяжесть содеянного окончательно раздавила Ганну. Даже сидеть на табуретке она уже не могла, сползла на пол и зарыдала. Рыдая, она попыталась метнуться к Геннадию, но сил никаких не было, получилась какая-то неуклюжая конвульсия, и всё что удалось — это обнять его ноги, положив голову на колени. Геннадий не шелохнулся.

В таком неудобном положении они провели целый час, а то и больше. У Ганны непрерывный вой постепенно перешёл в редеющие всхлипывания, а Геннадий оставался неподвижным, уперев взгляд в лежащую перед ним бумагу, читать которую он, естественно, и не собирался, но невозможно ведь сидеть и вообще никуда не смотреть. Когда же на глаза ему попался напечатанный жирным шрифтом раздел «Оплата труда», состоящий из трёх пунктов шрифтом помельче, зрачки его расширились. Перечитав раздел ещё раз, он тихонько поднял руку и погладил Ганну по голове.

Ганна была счастлива — Геннадий её не бросает!

Они сидели на диване обнявшись, и Геннадий рассказывал ей, что порой, особенно в последнее время, он слышит голоса умершего человека. Кто этот человек, и почему его следует считать умершим, Геннадий не знал, но был абсолютно уверен, что дело обстоит именно так. Ганна слушала его, как всегда, затаив дыхание, и даже собиралась спросить, почему этот умерший говорит несколькими голосами, а не одним, как все нормальные люди, но тающие блики незавершённого прошлого (это из раннего Геннадия) не давали ей покоя. Ей хотелось встать, подойти к столу, порвать в клочки этот дурацкий договор, и рассмеяться в лицо всем этим иркам, ромкам и питекантропу особенно, а потом уж разбираться с многоголосыми покойниками. Но Геннадий крепко держал её за руки, за талию, за что придётся, и вырваться от него не представлялось возможным. Да и зачем?

А голоса умершего — это вам не шутки. Но и Геннадий не из слабаков. И он тут же показал Ганне, как решать подобные проблемы. Решать виртуозно и окончательно.

— Вся жизнь, Ганночка, состоит из вызовов, и эти голоса — один из них. Это очень серьёзный вызов, страшно подумать откуда он идёт, серьёзней, наверное, и нету. А что можно делать с вызовами? Что, по-твоему?

— Не знаю, — простодушно ответила Ганна.

— Тогда слушай! Вариантов на самом деле всего два: отвергнуть или принять. Отвергая вызов, ты отдаёшь инициативу, но зато ни за что не отвечаешь. Принимая вызов, ты принимаешь и ответственность, да, во всей полноте. Так неужели ты думаешь, что я согласен отдать инициативу этим голосам? Что я испугался ответственности?

Ганна, конечно, так не думала. Ей вообще нравилось, что всё вкатывается в обычное русло, и снова будет всё славненько, уютненько и как-то очень надёжно. Как странно и удивительно, что только что она сама, своими руками, всё это чуть-чуть не разрушила.

— Милый, я буду тебе помогать! Ты только скажи, что надо, я мигом сделаю.

— А вот это — нет!

Странно. Раньше он так не говорил.

— Почему?

— Потому что вызов у каждого свой, каждый сам должен решать. Ты когда-нибудь слышала голоса?

— Нет, — неуверенно ответила Ганна.

Геннадию эта неуверенность очень не понравилась.

— Значит, это мой вызов, мой и только мой. Мне одному его и принимать. Трудно? — Да! Опасно? — Да! Но думаешь я испугаюсь? Не-е-ет, не на того напали!

Геннадий важно покачал указательным пальцем.

— Но ты же сам говорил, что мы всё всегда делаем вместе! И что в этом и есть наша сила, которую никому не победить! Что это, кому нужны все эти вызовы, если они разделить нас хотят?

— А вот это и есть наше испытание! И мы докажем им, что ничто нас не разлучит! Я займусь своим вызовом, а ты — своим, — Геннадий посмотрел на белеющий на столе лист, но Ганна его взгляда почему-то не перехватила, — а когда преодолеем, будет на нашей улице праздник!

В принципе Ганна не возражала. Обычно после подобных полумистических намерений происходила ничем не измеримая духовная работа, которая всегда достигала целей, заранее, правда, не обозначенных. Геннадий же начал чувствовать раздражение.

— Ну, ладно, милый, ладно! Но вот сейчас-то, пока ко мне вызов ещё не пришёл, давай, я буду тебе помогать! — Геннадий что-то хотел сказать, но Ганна этого не заметила, — Только сначала — знаешь что? Давай я порву этот договор, он мне тут как бельмо… Пусти-ка!

Но Геннадий не пустил.

— Подожди. Не трогай пока его, — и, не дожидаясь вопроса «почему?», объяснил, — прошлое должно сгорать в огне, а не валяться в помойке. Мы сожжём его пламенем наших сердец, достойных…

Чему достойны их сердца, Геннадий сказать не смог, скорей всего потому, что внезапно зазвучал один из голосов, только ему и слышимых, а такое, согласитесь, собьёт с толку кого угодно. Чтобы перенести акценты, он перешёл к ласкам, на что Ганна с удовольствием откликнулась. Договор по-прежнему лежал на столе. Напечатанный на яркой и очень качественной бумаге, он выбивался из всего окружающего интерьера, казался инородным телом. По сути, он им и был. Этакий метеорит из другой галактики, бросающий вызов всему, что находилось вокруг, и не гармонирующий вообще ни с чем в комнате. Непростительная наглость!

Потом они, как всегда, лежали обнявшись. Геннадий между делом развивал теорию, что они перешли в новое качество, ну, не совсем ещё перешли, но вот-вот перейдут, потому что переход этот уже начался. Ганну все эти переходы сбили с толку, но она слушала Геннадия, зная заранее, что он всё расскажет, и не просто расскажет, а сделает так, чтобы стало понятно даже Ганне. Геннадий ведь не только умён бесконечно, а ещё и так же бесконечно терпелив. Мудрость и терпение — вот его доминанта!

Так вот: к ним обоим стали приходить вызовы — последнее испытание перед переходом в новое качество. Геннадию, конечно, будет труднее: совладать с голосами — это ведь, как мы уже знаем, не шутки! А у Ганны — вот этот вот договор, казалось бы — что может быть проще? Но Геннадий всегда берёг Ганну, всегда решал все её проблемы, и как же сейчас трудно решиться отпустить её в коварную стихию, её, такую ранимую и впечатлительную, одну, противопоставить жестокому брутальному миру, миру чистогана и никогда не прекращающейся подлости.

Но жизнь иногда бывает жестокой. Иногда она ставит вопросы и требует на них ответа. Она бросает вызовы, да только и ждёт, когда их отвергнут, чтобы потом рассмеяться в лицо сатанинским хохотом. Люди — мелкие, ничтожные создания, они не в состоянии принять вызовы, они не хотят в новое качество. Но неужели таковы Ганна с Геннадием, неужели есть что-то, что может их остановить? Ну, конечно же, нет!

— Готова ли ты, Ганна?

— Я готова, Геннадий!

И они слились в долгом неразделимом поцелуе.

Борьба с вызовами началась немедленно. Ганна оставалась благодарна Геннадию за его неоценимую помощь, за точную оценку произошедшего, за то, что она всегда теперь знала, откуда какой подлости ждать. Геннадий сразу указал ей, что только за то, что просто ходишь на работу, как все обычные люди, никто таких денег не заплатит. А значит надо знать, чему придётся противостоять. В первый же день Геннадий подробно расспросил её, как она встречала аудитора, и что делала с ним в гостинице. Выяснив, что устроив гостя отдыхать, она тут же, не откладывая, поехала в офис, и что такова была воля Питекантропа, Геннадий поднял палец кверху, и пояснил: «Хорошо хоть не торгует тобой, под себя готовит, сволочь!». Все последующие дни, он точно толковал слова и действия Пита, а когда за весь день Ганна с Питом не встречались — то он объезжал клиентов, то она выполняла поручения вне офиса, Геннадий проницательно замечал, что этот гад просто наблюдает со стороны, и ждёт удобного момента.

Потом настал день первой получки. К нему Геннадий готовил Ганну заранее. Нужно просто взять деньги не пересчитывая, небрежно сунуть их в карман и сразу же выйти, не дожидаясь провокационных вопросов Питекантропа. Нашли для этого платье с подходящим карманом и проверили, нету ли в нём дырки. На деле, однако, вышло немного по-другому. Деньги Ганне выдала кассир, заставила пересчитать и расписаться, а Пит при этом вообще не присутствовал. Тогда Геннадий заметил, что с деньгами её обманули, потому что в договоре (том самом!) циферка-то стояла побольше.

— Так это же только аванс, милый! Потом ещё расчёт будет…

Геннадий усмотрел в этом лишнее доказательство коварства и задал уточняющий вопрос:

— Так его вообще не было?

— Нет.

— Ну что ж, ловушка понятна. Как всё примитивно! Скоро он тебе объяснит, за что тебе платят так много, ждать недолго, поверь мне.

Через пару дней Питекантроп действительно вызвал Ганну к себе. Получив отчёт о выполненных поручениях, он сказал:

— Хочу поговорить по поводу вашей зарплаты…

Ну, вот оно, началось! Ганна собрала всю свою волю и всю свою решимость в кулак. Её отпор будет несгибаемо-железным, как кулак пролетариата!

— Кассир жалуется, что на наличные у неё превышение лимита идёт. Вы уж потрудитесь себе карточку оформить! Банк-то через дорогу.

И после этого выделил Ганне один час рабочего времени на решение этого вопроса. Неслыханная щедрость! Геннадий усмотрел в этом подвох:

— Вот, видишь, оказывается можно и не работать! А деньги при этом получать!

— Так ведь час всего, — попробовала успокоить его Ганна, — и то, когда в офисе клиентов нет…

— А ты его не защищай! — Геннадий разозлился, — Сегодня час туда, завтра сюда, послезавтра ещё куда-нибудь! Всё, всё ведь понятно, всё, как на ладони.

Геннадий хотел добавить ещё что-то такое едкое, но вдруг вспомнил, что на весь ремонт автомобиля аванса не хватает, вот с расчётом в самый раз будет. И даже останется на то, чтобы сводить Ганну в ресторан. Разговор сам собой свернулся.

А Ганна втягивалась в работу. Она сама смогла разобраться с делопроизводством, помогать ей было некому. Геннадий такие вопросы давно перерос, и уже забыл, как они решаются, а остальным вокруг было некогда. Ромка иногда подсказывал, что делать, но был весь замотан, Питекантроп вызывал его по несколько раз в день и орал так, что тот выходил в пятнах и с закатившимися глазами. Иногда Ганна угадывала момент, наливала ему стакан минералки, который вывалившийся из питовского кабинета Ромка выпивал приплясывая, и тут же убегал.

Питекантропа Ганна боялась, как огня. Поэтому на работе ни о чём другом думать не могла — только о его заданиях. Представить себя на месте Ромки было невозможно, ей казалось, она умрёт, как только Пит заорёт на неё. Поэтому не выполнить его поручение для Ганны было смерти подобно. А поручения эти становились всё сложнее и сложнее.

Геннадий успокаивал её, говорил, что всё идёт по плану, он-то это сразу предсказывал. Всё очень просто: неминуемо наступит момент, когда Ганна не сможет чего-то там выполнить, и тогда Питекантроп призовёт её к ответу. Будет попрекать её своими паршивыми деньгами, станет мелочным до омерзения, вывернет наизнанку своё подлое нутро (тут Ганна запротестовала — она и крови-то боялась, а уж на такое смотреть…), покажет нам всю свою ничтожность. Надо быть к этому готовым, только и всего! Надо так ему сказать, так оскорбить в ответ, чтоб у него отвисла челюсть и парализовало ноги! Так себя повести, чтоб до конца жизни опомниться не мог! Так они и жили: в рабочее время Ганна выполняла свою работу, не поднимая головы, а по вечерам в компании с Геннадием готовилась к неизбежному, чтобы дать отпор и покончить с вызовом как таковым.

Геннадий сравнивал их противостояние с борьбой материи против антиматерии. Он как-то раз при обстоятельствах, не требующих уточнения, прочитал об этом на обрывке из какого-то журнала. Там было написано, что при непосредственном контакте тела с антителом, происходит взрыв, и они аннигилируются. В этом месте обрывок заканчивался, а продолжение его, видать уже использовали, поэтому, что там было дальше, Геннадий не знал. Но эта тайна вскоре станет явью, потому что сражение Геннадия с голосами и их совместная с Ганной борьба против этого похотливого животного Пита уже достигли апогея и вступают в решающую стадию.

К моменту, когда Ганна получила свой третий аванс, наступила зима, а автомобиль ещё не был отремонтирован. Сначала выяснилось, что нужно погасить долги за аренду, потом за коммуналку, потом нужно было дать денег одному другу детства, о котором Ганна раньше не слыхала, но попавшему в беду и проживающему в другом городе. Но  дошла очередь и до автомобиля. Теперь он готов, завтра можно забирать из мастерской. Геннадий предложил сделать это вместе, и Ганна с радостью согласилась.

У неё были свои резоны: во-первых, чтоб Геннадий прокатил её перед тем, как вернёт машину отцу, а во-вторых — ей нужен был повод смыться с торжественного мероприятия на работе, которое закатил Харальд в связи с выходом филиала на уровень безубыточности. Ей не нравилось, что после собрания коллектива в офисе, где будет обычный упор на новые задачи, Пит пригласил их с Ромкой к себе домой, чтобы в неформальной обстановке потолковать о дальнейшей работе. К этому времени Ганна уже полностью освоила делопроизводство, и изучала сметное дело, чтобы подстраховывать московских сметчиков, когда придётся. Ромку же Харальд планировал оставить после себя на хозяйстве. Но ехать к нему домой — это уже знаете ли… И, главное, что Геннадий скажет?

Но что-то пошло не так. Сначала Геннадий не пришёл за ней к окончанию рабочего дня, и дома его тоже не было. Потом оказалось, что вместо производственного собрания Питекантроп устроил целый фуршет, на котором все долго удивлялись, почему нужно обязательно стоять, и отчего так мало закуски. А в довершение всего этого Ромка напился до потери сознания, так, что сразу не смог попасть в открытую дверь такси, и Ганне с Питом пришлось ему помогать.

— Похоже, тебе лучше сейчас домой.

Харальд сидел вполоборота на переднем пассажирском сидении, а Ганна поддерживала Ромку, чтоб тот не упал.

— Совсем пить не умеет…, — Пит задумался, не зная, что делать, — знаете, где он живёт?

Ханна кивнула и сказала адрес.

— Давай туда, — скомандовал Харальд таксисту. Тот сменил направление.

Вскоре Ганна показала дом.

— Нет, к подъезду! — продолжал командовать Харальд, — какой у него подъезд?

Ганна не знала.

— Второй, — процедил Роман. Его ужасно мутило.

Когда машина остановилась у подъезда, Харальд спросил:

— Этот? — Ромка кивнул, — Сам дойдёшь? — Ромка кивнул снова, — тогда вперёд!

Ромка вышел и скрылся за дверью. Харальд резюмировал:

— Какой вечер испортил! Надеюсь, автопилот у него работает…

Ганна не поняла, о чём речь, но на всякий случай кивнула. Почесав затылок, Пит сказал:

— А знаете что? Я там заказал, чтоб продолжить, мне всё равно одному столько не съесть, поехали, что ли, ко мне?

В этот момент Ганна поняла всё. Ей стало больно и стыдно.

Дело в том, что когда Ганна проработала с месяц-полтора, её жизнь раскололась на две части, никак между собой не связанные. На работе она старательно вникала в дела, научилась находить в них логику, и даже принимать какие-то решения. Самое удивительное, что эти решения работали, приводили к нужному результату. Ганна входила во вкус, и, хотя по-прежнему до исступления боялась Питекантропа, весь процесс уже не вызывал оторопи, как в первые дни, и порой становилось даже интересно.

А по вечерам в их тихой гавани Геннадий истолковывал события и предсказывал их развитие совсем в другом свете. Со временем переносить своё «вечернее» отношение ко всему, что происходит, из совершенного мира, который они с Геннадием создали, в офис становилось всё труднее. Настолько трудно, что Ганна даже начала сомневаться — а во всём ли прав Геннадий? 

Особенно, когда у любого приятного события на работе, у любого пусть маленького, но достижения, у любого повода для гордости, Геннадий немедленно видел преотвратительнейшую изнанку и лишнее доказательство своей первоначальной правоты. Однажды он напугал Ганну до смерти, когда сказал, что как только Питекантроп посмеет, только посмеет (!) — Геннадий немедленно убьёт его, а потом себя — и каково ей будет жить после этого? Это было действительно ужасно…

И ещё одна странная штука — борьба Геннадия с голосами, о которой он рассказывал ежедневно и очень подробно, несмотря на великое превозможение невероятных трудностей, стала интересовать Ганну немножко меньше, чем раньше. Нет, разумеется, она по-прежнему любила Геннадия, но…

Стоп!!! Никаких «но»!! Любила, и всё тут!

Именно поэтому ей было сейчас больно и стыдно. Они с Харальдом ехали в такси, и Ганна догадывалась, что будет дальше. А вот Питекантроп не догадывался — что с него, брутального, возьмёшь?

Юноша, топтавшийся у подъезда с двумя пакетами продуктов, уже изрядно замёрз. Харальд кивнул ему, дескать, поднимайся с нами, пропустил Ганну и курьера вперёд, после чего зашёл в подъезд сам. Этот курьер был её последний шанс. Ганна хотела объяснить ему, что она на самом деле подниматься не хочет, делает всё это против своих желаний, можно сказать — по принуждению, и пусть он заберёт её отсюда!

Её охватило полное безволие. Тело не слушалось, и вместо того, чтобы развернуться и убежать, продолжало набирать высоту не считая этажей, и приближалось к логову низложения.

— Вы прошли, вот же четвёртый, — окликнул её курьер. Ганна остановилась.

«А профессор Плейшнер выбросился в окно! — подумала она, — Может, и мне тоже? Три ступеньки всего осталось…».

— Да спускайтесь уже!

Добравшийся до этажа Питекантроп на неё не смотрел, а вставлял ключ в скважину. Он сделал ровно два пол-оборота и потянул дверь на себя. Ганне стало страшно. «Хоть бы заело! Хоть бы заело! А!». Но, увы, замок был исправен, дверь тоже, и она бесшумно поворачивалась на петлях, которые кто-то заранее смазал. «Зачем он это сделал? Зачем?». С бешено колотящимся сердцем Ганна переступила порог.

Сразу же пахнуло серой. За рамкой дверного проёма возникла чернота, которая быстро стала краснеть. Ганне в лицо ударил пульсирующий жар, такой, что казалось, будто одежда на ней вот-вот воспламенится. Она стояла в странном тоннеле, по бокам которого были расставлены железные парковые скамейки с витыми ножками. Видно было, как ножки нагреваются от пола, раскаляются и краснеют вслед за стенами. Потолок был странного голубого цвета. Вглядевшись, Ганна обнаружила, что он весь состоял из голубых цветков, газовых горелок, как на плите, только их было много и поставлены они были так плотно, что разглядеть каждую по отдельности можно было только над головой, а если смотреть вперёд или назад, они уже сливались в сплошную голубую полосу. Внезапно в глубине тоннеля возникла крупная птица и бросилась к Ганне. Не долетев, она заложила вираж и отлетела прочь. Потом снова. Птица как маятник качалась в пространстве тоннеля, но вдруг, приблизившись, позвала Ганну певучим голосом: 

— Лети за мной! Ганна! Лети за мной!

— Но я не умею летать!

— Лети! — упорствовала птица, — Лети за мной!

Ганна безнадёжно махнула рукой: ничего-то она не умеет, ничему-то она не научилась в этой жизни.

Какой жизни? Какой ещё жизни? Разве это жизнь? Ну, нет, конечно — такого в жизни не бывает!

«Это смерть», — с облегчением подумала Ганна, и ей снова стало стыдно. Она, видите ли, безответственно умерла, а её возлюбленный Геннадий остался один и борется с преследующими его голосами.

Тут же появились и голоса. Их было шесть или семь, а, может быть, и восемь, все были одеты в монотонные балахоны разных цветов, у каждого свой, лиц не было видно из-за широких белых масок. Они не спеша шли по тоннелю, приближаясь к ней, и о чём-то разговаривали. Вскоре Ганна уже могла расслышать их:

— А давайте плюнем, да оставим его, пусть живёт себе дальше. Видите ведь, как сопротивляется, не одолеть нам его, только время тратим! — говорил тот, который в зелёном балахоне.

— И силы, — соглашался с ним фиолетовый, — зачем нам всё это надо?

— Нет-нет, — возражал им красный, — его баба бросила, он скоро ослабеет…

«Это, наверное, про меня», — подумала Ганна. И точно:

— Смотрите-ка! — воскликнул серый, — А вот и она!

Голоса обступили Ганну и наперебой заговорили:

— Как дела, прекрасная? Не желаете ли вступить в наше братство? Вам помощь нужна? Готовим к инициации по льготному тарифу! Предпочитаете органную музыку? Каково Ваше отношение к разным вопросам? Как Вы себя чувствуете? С вами всё в порядке? Эй!...

Питекантроп тряс её за плечо и смотрел своими бесстыжими глазами в её чистые, бездонные.

— Эй! С вами всё в порядке?

Они стояли в обычной прихожей, где не было ни птиц, ни голосов, ни скамеек, а была только тумбочка, какие попадаются в каждой второй квартире и стандартный распахнутый гардероб советских времён.

— Да-да, всё хорошо … это с мороза что-то…

— Ну, и слава Богу! — Питекантроп повернулся к курьеру и продолжил прерванный разговор, — Какое к чёрту платное ожидание? Я в заявке телефон оставлял, мог бы позвонить! Всё, забирай деньги и катись отсюда. С претензиями к своему диспетчеру давай!

Курьер начал сдаваться:

— За заказ хотя бы распишитесь!

— Это пожалуйста, — ответил Пит.

Он поднял два объёмистых пакета, нашёл тот, в котором было спиртное, вытащил две бутылки — одну с вином, другую с виски, тщательно сверил марку и того и другого, больше ничего проверять не стал, расписался на подсунутом курьером бланке и выставил его вон.

— Не денег жалко, — объяснил он Ганне, — бесит, что никто не хочет нормально работать.

Ганна молчала.

— Так! Ну, что мы стоим? Раздевайтесь! — сказал Пит и протянул ей плечики с гардероба.

«А до какой степени? — подумала Ганна, — Может, спросить? Хотя чего ты ждала? — обратилась она к себе самой, — Что тут с тобой бель летром разговаривать будут? Сама ведь знаешь, куда пришла! Вот и получай…»

И потом — как же это непохоже на Геннадия! Тот всегда ласково встретит, расстегнуть поможет, ещё в затылок поцелует, и бережно повесит шубу на крючок. А этот — сунул плечики и ушёл.

Пока Питекантроп разбирал на кухне пакеты, хлопал дверцей холодильника, грохотал посудой и запускал микроволновку, Ганна повесила шубу в гардероб, разулась и несмело шагнула в комнату.

Здесь серой не пахло. Обычная гостиная со следами недавно сделанного ремонта (сняв квартиру, Харальд сразу же заказал в ней косметический ремонт, а сам жил всё это время в гостинице), журнальный столик посередине, два кресла вокруг него, телевизор, сервант — ничего из ряда вон выходящего Ганна не заметила. Это её немного успокоило, придало смелости и даже (а! будь что будет!) наглости.

Можно сказать, что всё уже случилось — Геннадий всё равно ей такого не простит, он же учил её, как себя вести в такой ситуации и во всяких других, а она ослушалась, сама виновата. Ничего теперь не вернуть!

Ну и пропади всё пропадом! Жизнь — копейка. Вот, например, следует ли ей сейчас пойти на кухню, чтобы попросить у Пита разрешения сесть в кресло, а заодно и уточнить в какое именно? Да плевать! И Ганна нагло уселась в то, которое ей больше нравилось, хоть оба они и были одинаковые.

Харальд принёс поднос с закусками, поставил на стол и достал из серванта два бокала. Даже не подумав их ополоснуть, поставил сразу на стол. Потом снова ушёл на кухню и вернулся с открытой бутылкой вина.

— Покрепче ничего не хотите? Есть хороший вискарь… — Ганна замотала головой, — я на Романа рассчитывал, а он… тогда я тоже буду вино.

Он наполнил два бокала и произнёс брутальный тост:

— За успешную реанимацию почти сдохшего проекта!

Они чокнулись, и Ганна рывком, двумя глотками, выпила до дна. Получилось очень дерзко. Харальд посмотрел на неё с удивлением, потом перевёл взгляд на свой бокал, понял, что другого выхода нет, и допил тоже. Они немного закусили, и, видя, что Ганна молчит, как партизан, Пит принялся рассказывать, как они с Ханной начинали, какие были проблемы, какие совершали ошибки, как их исправляли, и как после этого появлялись новые возможности.

— Падая и вставая человек растёт! — провозгласил Питекантроп, — не помню, кто это сказал, но за это стоит выпить, — и поднял бокал.

«К чему он это? — лихорадочно соображала Ганна, держась за свой, — Куда падая? Зачем вставая? При каких обстоятельствах?». В её голове щёлкали костяшками старые бухгалтерские счёты. Не отказалась сразу? Не отказалась! — Щёлк! В такси села? Села! — Щёлк! В квартиру зашла? Зашла! — Щёлк! Вино пила? Пила! — Щёлк! За «падая на спину» не отказалась? Не отказалась! — Щёлк! … и так далее. Трагедия в том, что с этих счёт никогда потом уже ничего не сбросишь, эти костяшки переместились навсегда и застыли немым укором.

— Что это я один всё время говорю?! Расскажите о себе, а то, работая, друг друга не видим! — Питекантроп откинулся в кресле. Ганна кивнула.

И продолжила молчать. Странное что-то происходило с ней, она даже думать не могла. Такого за собой Ганна никогда не замечала.

— Что зависли-то? — всегда уверенный в себе Пит тоже не знал, что делать, — может, жаркое принести? Его тут хорошо готовят, я пробовал…

Она снова кивнула, Питекантроп поднялся и направился было на кухню, но тут Ганна внезапно заговорила, отчего тот застыл по дороге к дверям:

— Сначала в школе училась, кружок кройки и шитья был … потом в сельхоз на экономику поступила … не доучилась, работать пошла … на швейную фабрику валяльщицей … уволили потом, фабрика закрылась … в киоске работала … тоже уволили … на бирже труда … потом к вам устроилась … вот …

— Сейчас будет жаркое, — сказал Харальд и вышел.

Он был удивлён и немного заинтригован. Раньше он полагал, что отупение у людей чаще всего возникает при коллективном решении общих задач. Потому что когда разговариваешь с каждым по отдельности — нормальные люди, но как им поручаешь какое-то общее дело, то, желая сдвинуть с себя работу и, особенно, ответственность на кого-нибудь другого, могут договориться до такого абсурда, и так неадекватно себя вести начинают, что диву даёшься. А здесь же почему-то всё наоборот — Ганна нормально работала, быстро осваивалась, хорошо соображала, все её хвалили, да он и сам видел. Но при разговоре один на один представала какой-то забитой особью, которая двух слов связать не может.

— А, ч-чёрт!! — задумавшись, Харальд не удержал блюдо, и изрядная часть горячего жаркого выплеснулась ему на рубашку.

Жгло неимоверно, он даже завыл. Освободив руки, Харальд бросил всё, как есть, и бросился в ванную. Заглянув в комнату, где Ганна сидела, не меняя позы, он сказал:

— Поскучайте тут без меня, я в душ! Это быстро…

Всё катилось к одному, Ганна и не сомневалась. Конечно, в душ! Когда-то не так давно они с Геннадием смотрели один американский фильм, так там все герои перед совокуплением обязательно принимали душ. Геннадий тогда сказал ещё, что это условный знак у них такой. Из душа герой обычно выходил в халате, а потом — раз-раз, и готово! Ни тогда, ни сейчас не было никаких оснований в это не верить.

А ещё Ганна вспомнила, как ужасно она боялась уколов, когда училась в школе. Поэтому, когда их класс загоняли на какую-нибудь прививку, она всегда старалась быть второй в очереди. Потому что первому всё-таки очень страшно — медсестра раскладывала шприцы, что-то писала в журнале, а несчастный обречённый должен был на всё это смотреть. Зато потом всё проходило быстро — раз, и всё! И можно бодренько и спокойно гулять по коридору, отмучавшись и успокаивая всех подряд: «Да, шприц большой, больше, чем в тот раз», «Нет, совсем не больно», «Надо просто смотреть в окно» и так далее. Главное — отмучиться, собрать волю в кулак и перетерпеть. Вот что главное! А дожидаться неизбежного невыносимо и мучительно. И Ганна начала расстёгивать блузку.

Когда одетый в джинсовый костюм Харальд вошёл в комнату, Ганна встретила его дерзким, прямо в глаза взглядом, стоя голой по пояс около своего кресла. У Питекантропа упала челюсть (всё, как мы и хотели, но немного в другом контексте):

— Ох! Ну ничего себе … э-э-э … вот это да!

Он ждал чего угодно, но только не этого. Ему потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. А когда пришёл, поступил ровно так, как и предчувствовала Ганна. И даже ноги у него не парализовало.

— Пойдём! — сказал он и кивнул в сторону спальни.

И Ганна пошла.

Оказалось, что у брутальных и секс брутальный. Очень долгий, значит. Представьте себе укол, но дико растянутый во времени, непрекращаемая пытка, такая сильная, что Ганна забыла всё на свете, потому что Питекантроп всё делал по-своему и добился её вынужденных, нежелательных, а потому постыдных оргазмов, и, в конце концов, она потеряла контроль над собой. Потом по привычке задремала. Всё самое страшное было позади, укол поставлен!

Ганна почувствовала огромное облегчение и открыла глаза. Она повернулась к Питу, и удивилась, что чувствует не омерзение, а жалость, самую настоящую жалость. Он ведь, если вдуматься, тоже человек. И ему тоже трудно… Подумать только — столько времени вдали от дома… тут у кого угодно случиться может… когда жены-то рядом нет. Да и жена у него, если подумать… такое про неё рассказывают… не женщина, а монстр, марионетка злобная. Попробуй тут остаться человеком! Но, может быть, и у него ещё не всё потеряно, ведь Ганна даже помочь согласна, если что… К духовному росту привлечь…

— Скажи..те, а какая по-вашему у меня доминанта?

— Чего? — Пит уже засыпал и вопроса не понял. Да и где ему?

«Какой он забавный, — подумала Ганна с некоторым даже умилением, — глупенький какой, даже про доминанту не знает! Надо будет рассказать…».

— Ну … что во мне есть такого, что нравится больше всего, ради чего стоит, допустим… ну не знаю…? — Ганна немного запуталась, — А?

— Пизда, — ответил Харальд, повернулся на другой бок и уснул.

От пяток к голове её накрыло волной оцепенения. То, что происходило с Ганной, было хуже смерти. Всё тело парализовало — она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, мысли путались друг за друга, да и непонятно, мыслями ли это было.

«Какой тут этаж? Четвёртый? Должно хватить… разговаривает, как с проституткой … а кто я? … да проститутка и есть! проститутка номер восемь … почему восемь? … потому что в корзине было восемь огурцов … в какой ещё корзине? … не знаю, неважно это … а теперь ни одного … ха-ха-ха, вашу пайку съели мыши … без глобуса урок не начну … кто так говорил? … не помню, может, никто … зарезали телёночка-то … объявление в газету — вот чем нужно заниматься … только в Мозамбике есть обезьяна с зелёной такой попочкой, больше нигде нет … люди больше недостойны существования … они должны предъявить то, зачем … всё познаётся прямо на месте …», — и в таком же духе весьма продолжительное время. Постепенно хаос мышления утомил Ганну, и она уснула.

Ей снился этот ужасный тоннель с раскалёнными стенами, птицей и голосами. Те окружили её, не давали вырваться, показывали её же собственные фотографии в голом виде, с какими-то отвратительными брутальными мужиками, и в омерзительнейших позах. «Ты станешь знаменитой, — как всегда наперебой говорили голоса, — это увидит весь мир, все люди до единого, тебя будут знать в лицо, на любой улице, в кино, в сберкассе, да везде. Все будут знать, что это — Ганна, и кто такая Ганна будут знать все. И Геннадий будет…». Тут Ганна упала на колени и стала их умолять: «Ну, давайте хоть Геннадию-то показывать не будем!», ответом ей был сатанинский многоголосый хохот. Ганна хотела убежать, но не могла, вокруг неё стояла стена из балахонов разных цветов. Она собрала все свои силы, бросилась на них, пытаясь прорваться, но стукнулась о балахон в белом, её отбросило назад. От удара маска с головы белого слетела, и она узнала его. Это был Геннадий, он стоял среди голосов в этом ужасном кольце и вместе со всеми хохотал. Ганна проснулась.

Она низложена, пасть ниже, чем она — невозможно. Неблагодарная дрянь, подлая изменщица, она получила своё, и не знает, как жить дальше. Да и какая может быть дальше жизнь, фактически она уже вне её, всё лучшее, что с ней могло произойти — позади, а впереди только стыд до гробовой доски и редкие приятные воспоминания. Но приятными ли они будут, если всегда, с каждым разом будут напоминать о том, что она сама, своими руками отвергла в этой жизни, то прекрасное, чему была достойна и перестала быть.

Геннадий её, конечно, бросит. Он столько сделал, чтобы этого всего не случилось, стольким жертвовал для неё, столькому всему научил. И вот её благодарность — она в постели с Питекантропом, убогим, недалёким, отвратительным существом, и лежит спокойненько так, как будто это так и надо. Нет, надо просто встать, пойти к Геннадию, сознаться во всём, посмотреть ему в глаза в самый последний раз. Может, он когда-нибудь и простит её, лет через пятьдесят, но сейчас-то, конечно, об этом не может быть речи. Одно страшно — выдержит ли такое его несчастное сердце? Только что она убила себя, а теперь ещё и его убьёт! Зло, которое она несёт в этот мир, множится и множится. Что делать? Почему людям тонкой душевной организации так трудно живётся?

Она посмотрела на просыпающегося Харальда. Вот кому живётся легко! Он забудет об этом всём уже к вечеру, а ей теперь пропадать! Так разве справедливо? Нет, конечно. И Ганне захотелось отомстить. Нет, она не будет убивать Питекантропа, как непременно сделал бы Геннадий, не доросла она до его уровня, и — увы! — теперь уже никогда не дорастёт. Но не оставлять же это так, без последствий — ведь столько людей страдает! Надо ему такого сказать, так его оскорбить, чтоб впредь неповадно было, чтоб запомнил и больше никогда!

Харальд открыл глаза. Он увидел Ганну, стоящую у кровати, зависшею над ним. На ней не было лица, да и всё бельё куда-то подевалось.

— Всё в порядке? — спросил Харальд.

— Слушай меня внимательно, — Ганна перестала миндальничать, перешла на «ты», не подумала даже отвечать на вопрос, — знаешь, как тебя на офисе все называют?

— Нет, — Харальд не чувствовал значимости момента, — и как же?

— Питекантроп! — выпалила Ганна и на всякий случай закрыла лицо руками. Он ведь и ударить может, а то и похуже чего…

Но вместо этого Харальд смачно заржал. Пару минут он просто не мог остановиться, и Ганна с изумлением смотрела на него. Как и Харальд несколько часов назад, она ждала всего, что угодно, но только не этого.

— Питекантроп! … класс! Молодцы! — Харальд давился от смеха, слова давались ему с трудом, — надо будет жене рассказать. А у неё тоже погоняло есть?

— Да!

— И какое же?

А вот сейчас он точно её убьёт. Оскорбить жену брутального — что может быть страшнее?

— Змара.

— Хм. А что это значит?

— Злобная марионетка.

— Злобная ещё понимаю. Но марионетка — при чём тут марионетка, чья?

— Твоя!

Харальд почесал нос.

— Прикольно, расскажу ей. Но Питекантроп всё равно лучше. А ты так и будешь стоять?

— Нет, ухожу уже. Где мои вещи?

— Понятия не имею, не брал. А знаешь что? — Харальд протянул к Ганне руки, — иди ко мне!

— Нет!

— Почему? — Харальд немного расстроился.

— Не хочу! — Ганна отправилась собирать свою одежду по квартире, — Я ухожу.

— А вчера хотела? — Харальду вставать не хотелось, он вёл беседу прямо из постели.

— И вчера не хотела, — Ганна быстро одевалась.

— Да? Странно как-то…

Пока Ганна суетилась, он лежал, как хозяин мира, альфа-самец, исчадие аморализма. Вставать не хотелось, да он и не собирался.

— Слушай-ка, а я на офисе слыхал, как они какого-то Пита обсуждали, говорили — козёл редкостный. Это про меня, что ли?

Ганна надевала шубу, она торопилась, но не знала куда — кто её теперь ждёт?

— Да! — со злобой в голосе выкрикнула она из прихожей, — По имени-отчеству тебя никто не называет.

И Харальд услышал, как хлопнула дверь.

— Питекантроп, надо же! — пробормотал он и снова рассмеялся.

***

Днём раньше, в пятницу, проводив Ганну на работу, Геннадий сел на диван, и принялся размышлять. Их план на сегодняшний вечер ему совершенно разонравился. Особенно разонравилось то, что Ганна не хотела идти на корпоративный фуршет — а вдруг за это её уволят? Не хотелось бы… В последнее время у них стали появляться деньги, Геннадий раздал долги, о которых Ганне не говорил, отремонтировал вот машину, сегодня вернёт её отцу, а там, глядишь, можно и о своей задуматься будет, жизнь, короче, налаживается. А увольнение Ганны — это опять безденежье. Не хотелось бы…

Ганне ведь можно будет потом сказать, что позвонили из мастерской, сказали, мол, пятница, закрываются пораньше, забирайте, дескать, машину. Так он и решил. К началу брутального фуршета, он не пошёл за Ганной, а появился в мастерской, ему выдали машину, и он поехал на ней куда глаза глядят. В конце концов, Ганне он доверял, знал, как она его любит, а потому измены не боялся.

Здесь всё было с огромным запасом прочности, тем более, что Геннадий постоянно держал её в состоянии наполовину случившейся вины, а это — вообще самое надёжное, что только можно придумать.

То была его последняя мысль. Задумавшись, Геннадий не почувствовал, как машину на летней резине по свежей наледи несло на встречку, по которой двигался огромный большегруз. Затормозить не успели оба. Геннадий погиб.

Ганна узнала об этом сразу же, как добралась до дому. Сознание отказывалось верить, Ганна обмякла, потеряла на несколько дней ориентацию в пространстве, и все похоронные хлопоты провела в сомнамбулическом состоянии. На похоронах стояла над гробом и мысленно шептала ему: «Это я тебя убила. Прости!!».

Его отец плакал над гробом, пытался с ним общаться: «Генка, прости! Ведь не хотел же давать машину! А ремонтировать зачем заставлял?! Прости, Генка!». Потом к гробу подходили другие люди, и тоже, все до одного просили у Геннадия прощения. Сколько добра от него было! Какого человека не стало!

На время подготовки и самих похорон Харальд отпустил Ганну с работы, когда она вернулась — общался с ней так, как будто ничего не произошло. Хорошим такой поступок не назвать, но почему-то Ганна была ему благодарна за это. У неё вообще что-то стало не то с головой, она теперь ко многим вещам относилась не как раньше. Однажды, вернувшись домой с работы, она села на тот самый диван, и долго представляла себе, что было бы, останься Геннадий в живых. Как она вернулась бы от Питекантропа, как рассказывала бы ему всё это, как менялось бы его лицо, как, не бросив ни единого упрёка, он схватился бы за сердце, закатил глаза и умер от горя. Как она сидела бы на полу над бездыханным телом, положив его голову себе на колени и гладила бы её. И как такая картина потом всю жизнь стояла бы у неё перед глазами. Да даже если бы и не умер — как бы он на неё посмотрел, что бы подумал, кем бы она себя считала после этого? И Ганна, не сознавшаяся Геннадию ни в чём даже над гробом, подумала: «А может, так оно и лучше».

Через месяц после похорон Геннадия Харальд вернулся в Москву.

За день до этого, он собрал весь «партхозактив» филиала, в который входила и Ганна, ещё на раз проговорил со всеми про показатели, обязанности и отчётность. Директором филиала с полным объёмом полномочий назначил Романа, которого тут же представил всем, хотя все его и так знали. Фуршета решил не проводить, потому что ничего ещё реально не достигнуто, впереди много работы. Пожелав «активистам» успешной работы, отпустил всех по домам.

Ганна выходила последней. Когда она поравнялась с дверями, Харальд тронул её за локоть:

— У тебя тяжёлое время сейчас, знаю. Будет что-то нужно — звони!

— Не буду, — ответила Ганна и закрыла за собой дверь.

***

А через год на филиале ждали Ханну.

Готовность к инспекции была полной, документы в порядке, коллектив работал слаженно, но люди же помнили бушующую Змару, которая разогнала тут всех, такого шороху наделала, что мало никому не показалось. Ганна тоже нервничала, но совсем по другой причине. Она не знала, рассказал ли ей Пит что-нибудь или нет, а спрашивать его самого Ганна не хотела. Единственная причина, по которой ей становилось иногда жалко себя — это когда она представляла, как Пит со Змарой сидят в обнимку, смакуют подробности того самого вечера, и смеются над ней. Больше Ганна себя не жалела никогда, потому что знала, что не заслуживает она никакой жалости. Она вообще запретила себе разговаривать с Питом о чём-то, не касающимся работы. Тот, впрочем, и не рвался.

С Ромкой Харальд иногда обсуждал по скайпу футбол, с начальником складов — рыбалку, а с Ганной — строго только работу. Её это устраивало, пусть так и будет. Лишь бы Змара не пронюхала чего.

Ханна приехала на неделю, но поскольку филиал работал, как часы, ей уже через три дня стало нечего делать. Она объявила, что вечером улетает, и внезапно пригласила Ганну в кабинет. Та приготовилась к худшему, потому что месть Змары представлялась ей ужасной.

Когда Ганна зашла и села за стол, Змара объявила:

— Ваша позиция нуждается в усилении.

«Ну, вот, началось,» — подумала Ганна.

— Извините, а чем я не устраиваю?

— Всем устраиваете, но функционал будет расширен, а по стандартам менеджмента здесь нужен специалист с высшим образованием.

— Ясно, — сказала Ганна и опустила голову.

— Что вам ясно?

— Что вы меня увольняете.

— Это не единственный выход. Я посмотрела ваше личное дело. Вы сколько в институте не доучились?

— Год.

К чему это она?

— Предлагаю вам восстановится, все учебные отпуска получите, будут оплачены. Ответ нужен через пять дней. Вопросы? — тогда до связи.

И Ханна уехала.

К осени Ганна восстановилась в институте, стала работать и учиться одновременно, в начале следующего лета получила диплом. Функционал к тому времени уже расширился, но Ганна справлялась, хоть и приходилось заниматься по ночам. После защиты ей серьёзно полегчало.

Наступила осень. Зимой должен был приехать Харальд, на филиале уже начинали готовиться. После рабочего дня, когда все разошлись по домам, Ганна зашла к Ромке в кабинет подвести итоги дня. Всё шло по плану, никаких авралов, система работала и сбоев не давала. Поэтому, когда Ганна попросила налить ей чаю, Роман очень удивился. Но чай налил.

Ганна села напротив него, отхлебнула из кружки и спросила:

— Ты знаешь, сколько прибыли мы в Москву перечисляем?

— Конечно, знаю. Я же платёжки подписываю!

— И что ты об этом думаешь?

— Что — ничего не думаю. Это — деньги акционеров, Пита со Змарой.

— Это понятно, — Ганна снова отхлебнула, — но зарабатываем-то их мы!

— И что? Не отдавать, что ли? Мы права не имеем, да и вышибут нас с тобой отсюда. Моментом вышибут! Ладно ещё, если не посадят…

— Само собой. Но вот смотри — они нас душат. Развиваться вообще не дают. Мы от них ничего не получаем, одно только сдерживание. Помнишь, я пыталась одну, одну(!) ставку проектировщика пробить. Ноль! С инженером — то же самое.

Ромка почесал за ухом.

— Ну, понятное в целом поведение. Слушай, ты можешь здесь не курить? Без них мы ни одного сертификата получить не сможем. Им так спокойнее, — он начинал понимать, куда клонит Ганна.

— Дай лучше пепельницу… А нам? Топтаться всю жизнь на одном месте!

— Ну и что ты предлагаешь?

— А вот что!

Ганна вытащила папку с бумагами, через минуту они с Ромкой склонились над ними. Цель проста — забрать клиентскую базу и работать самим на себя. Филиал пока нужен, просто так его не бросишь — останешься без клиентов, и вообще без штанов. Но уже есть чем заняться в смысле подготовки. Объём там большой, но зато эту активность из Москвы не видно. Пока никто и ничто не мешает зарегистрировать свою фирму, прописывать документы, готовиться к аудиту, договариваться с арендой, искать и готовить кадры, да много чего ещё. Серьёзными задачами нужно серьёзно и заниматься…

— И чего тогда ждём?

Ромка всё-таки сомневался.

— Мне сейчас стабильность нужна! У меня ребёнок маленький, ипотека…

— Я пошла!

— Да ладно, подожди ты! Есть ведь риски…

— А голова на что?

Разбросали дела, решили, кто чем занимается прямо сейчас. К приезду Питекантропа всё должно быть готово, неделю поулыбаемся ему, а как уедет сразу и начнём. Через месяц у Пита со Змарой от филиала останутся только печать и долги.

— Готов ли ты, Роман?

— Я готов, Ганна!

Знакомо, не правда ли? Но Геннадий померещился вам зря, он здесь вообще ни при чём. Просто Ганна перерождалась в Ханну.

Ну, почему всегда Богу кто-то мешает? Почему всё тонкое и изящное гибнет под грубым напором брутальной посредственности? Как искать справедливость в этом мире?

Ответов, увы, нет. А если и есть, то будут даны позже, специально уполномоченными на то лицами. Если таковые найдутся…

Кстати, девичья фамилия Ханны — Свиблова! Но это так, совпадение.

И — да! Самое-то главное, с чего, собственно, всё и началось:

Ла́йнер (англ. liner от line "линия"): Ла́йнер — транспортное средство, как правило, пассажирское, которое используется для совершения рейсов по заранее объявленному расписанию («стоит на линии»).		Се́йнер (англ. seiner, от (purse) seine — (кошельковый) невод) — рыбопромысловое, обычно однопалубное судно для лова рыбы снюрреводом или кошельковым неводом, который также может называться сейной (англ. seine)
Википедия  …

Только кому сейчас это может быть интересно?

Другие рассказы Кира читайте здесь.