Аркадий

(Кир #проза)

А вы знаете, что такое сульфазиновый крест? Не знаете. А я вот знаю. Это когда тебе вкалывают четыре укола — два под лопатки и два в ягодицы, а после этого ты лежишь скрюченный три дня и только воешь от боли. Больше ничего делать не можешь, только лежать и выть. Первый раз я вообще решил, что умер уже и попал в ад, такое только в аду может быть. Но потом пришла Глаша и сказала: «Иди на завтрак», а какие в аду завтраки? Это, наверное, потому, что выть перестал. То ли силы кончились, то ли привык, но перестал. А к весне всё прошло, как будто ничего и не было.

Видел потом, как Коленьке поставили. К нему бабушка в воскресенье приезжала, её ещё пускать не хотели, потому что поздно было, а у нас тут с этим строго. Но санитары же видят, что она с передачкой, вот и пустили. А Коленька пожадничал, и все пирожки сам съел, вот ему за жадность крест-то и поставили. Он вообще-то и мне давал, но я же не дурак, брать не стал, мне это ни к чему. Все ведь знают, что передачи санитарам отдавать нужно, потому что работа у них трудная очень. И Коленька знал. А так им только лимонад и конфеты достались, а пирожки нет. Вот и пролежал Коленька скрюченный три дня, и никто к нему не подходил, только сторож иногда прикрикнет: «А ну заткнись, псих сраный!», да и пнёт ногой по животу, больше никто. Это потому что Коленька обкакался. А в четверг пришла Глаша и тоже сказала: «Иди на завтрак», он и пошёл. Потом его забрали куда-то. Санитар Борис говорил, что Коленька теперь в совхозе трактористом работает, и смеялся так нехорошо…

Но сегодня это всё неважно. Потому что сегодня день особый, четырнадцатое июля, ровно пять лет назад я спас всех людей на свете.

Я в ту пору еще в детдоме был. А по ту сторону улицы, наискосок, туда, за два двора до оврага, жила Валюша, а я её любил. Больше никто не любил, только я. Все смеялись над ней, из-за бородавок и бельма, а я никогда не смеялся. В тот день приезжал дядя Слава, опекун, о чём-то долго разговаривал с воспитателями и директором, а мне дал самый лучший подарок, сказал: «На, держи, от отца осталось», и протянул мешок. А там, не поверите, был настоящий солдатский ремень, вязаный берет, точилка и ещё палочка, как у настоящего дирижёра! Я и пошёл всё это Валюше показывать, да и жениться сразу позвал. А она взяла, да и согласилась, да! И сказала, чтоб вечером, как козу подоит, приходил к оврагу, женихаться чтоб. Ну, точилку я дома оставил, подумал, потом пригодится, палочку тоже хотел, но решил с собой взять, показать ей. Сейчас и подумать-то страшно, что бы я делал без неё, без палочки этой! В карман её засунул, она торчала немного и идти мешала, а так ничего. Валюшу-то сразу увидел, как к оврагу подошёл. Давай, говорю, теперь сговариваться будем. А она «поймай сначала», да и к лесу побежала. А мне не догнать, палочка мешает, больно в ногу колется. Как в лес забежал, сразу брат её навстречу вышел, он из тюрьмы недавно, и ещё двое. Я говорю им: «Не видели, куда Валюша побежала, у меня важное дело к ней», а они сразу бить меня стали, и так сильно, что в глазах потемнело. Потом когда ушли, я долго встать не мог, под утро только, тогда и увидал, что ремень с беретом они забрали, у меня только палочка осталась. Хотел кровь лопухом вытереть, но лопухов не было, я и пошёл искать. А когда нашёл, вижу — поляна, красивая такая, папоротники по краям колышутся, музыка от них слышится волшебная, но робкая уж слишком. Тут-то я и понял, что ей сил не хватает, надо помочь, а как — не знаю. А как стихнет она, так всё обратно в темноту уйдёт, навсегда уже. И не будет ни детдома, ни Валюши, ни брата её, ничего не будет. Помню сел я тогда на траву, клевер, кажется, а вообще, забыл уже и заплакал. И вдруг мысль приходит: «У меня же палочка есть, я же дирижёр, я знаю, что делать!». И как дирижировать начал — музыка сразу громче стала, уверенней, от неё свет пошёл такой, что утро наступило. А когда солнце вышло, я уже ничего не боялся, знал, потому что, мы с музыкой всю тьму победили, что пять лет теперь, а то и десять ничего не бояться можно. Когда милиционер меня забирал с поляны, я только смеялся, сказать ничего не мог, такое счастье было. «Он кричит, тоже мне, Тихон Хренников нашёлся! Пюпитр твой где?», а я сказать ничего не могу, смеюсь и всё.

Ну вот, а сейчас четыре часа уже, выходить пора. Потому что в половине пятого приходит повариха Нюра, чтобы завтрак готовить. Тогда уже незаметно не выйти, она сразу же Бориса разбудит. Самое главное — это дверь из комнаты, она скрипучая, Стасик с Федей проснуться могут. Они, конечно, не нажалуются, но им не уснуть потом, будут до завтрака лежать и разговаривать, а значит, кто-нибудь заглянуть может, посмотреть, почему не спят. Хотя могут и пожаловаться, креста тут все боятся.

Так, на треть поворота, не больше, иначе заскрипит. Теперь вторая половица тоже скрипучая, а шестая — та и вовсе провалиться может. Вот, хорошо, а сейчас в класс за пюпитром, оттуда в туалет. Я бы и так мог пойти, мне давно разрешают, но спросят, зачем пюпитр, отнимут и всё. Или сломают, когда по голове бить станут, а я ведь сам отремонтировал его и покрасил даже. Пюпитр — это последний подарок Деда Мороза, я тогда в него верил ещё. А как верить перестал, так и подарков не стало. А если бы верил, он бы мне на следующий год новую палочку подарил, я это точно знаю. Дальше — окно, я с вечера ещё шпингалет поднял, у нас все шпингалеты снаружи, потому что не доверяют нам, это сторож так сказал.

У, дьявольская башка! Кто-то кастрюлю для собак прямо под окно поставил, что же делать? А вот что! Пюпитр можно на клумбу бросить, там трава, никто не услышит. Готово! Теперь сам, так … осторожно, а то крышка загремит, вот сейчас всё хорошо. Замереть надо, оглядеться. Что это? Машина! Ох!!! На клумбу, быстро! Лежать и не шевелиться, слиться с травой, уйти под землю. Не дышать!! Кажется, пронесло. Интересно только: когда свет чиркнул по стене — заметили они, что окно открыто? Наверное, нет, вон как бранятся. Это Бориса пьяного привезли, ну и ладно, не до меня, значит, будет.

Всё, путь свободен! У нас в заборе столько дыр, что он больше помогает прятаться, чем мешает убежать. А после оврага можно уже и не прятаться, здесь никому дела нет. До леса лучше бегом, а то опоздать можно. Ну и тропинка, вот же она. Как хорошо, что я тогда не догнал Валюшу, сейчас бы ничего уже не было, даже Бориса. А брата её, кажется, опять посадили. Но это неважно, потому что скоро поляна, та самая, и мне главное успеть. В такой день нельзя опаздывать.

Успел!!! Вот теперь можно как следует, не торопясь, приготовиться. Ко всякому важному делу надо приготовиться, а уж к такому… сейчас сяду и отдышусь. Вот там поставлю пюпитр, а сам на пень перед ним. В тот раз это ясень был, а не пень, он замёрз зимой и летом его срубили, так пень и вышел. Как-то по телевизору слышал, что природа дала человечеству шанс, только никто не знает какой. А я знаю! Да, знаю, и пень этот неспроста появился, и только я понимаю зачем. А представляете, какой ужас, если бы меня не было? Даже думать не хочется, ведь когда я бежал за … тише! Что это? Чей голос? Птица? Так значит, рассвет уже начинается? А я в траве сижу… где пюпитр? Быстрее! О, дьявольская башка, пень-то скользкий какой! Стоять! Стоять и не падать!! Начали!!!

Папоротники едва слышно заиграли свою робкую музыку. Рассвет — это робость. Ему помочь надо, и я ему помогаю. И сразу же, сразу, музыка окрепла, установилась над поляной и ласкает меня, заставляет верить в лучшее. А если веришь, то обязательно сбывается. Не сразу, но всегда. Как хорошо будет жить дальше, как хорошо! Рассвет — это надежда. Его чувствовать надо, и я его чувствую. Только почувствовал, как небо за кромкой сосен зарозовело, это — даль, она всё шире и шире, и всё ближе и ближе. А ты стоишь на одном месте, не двигаясь почти, а она не убегает, не исчезает, а обнимает тебя. Рассвет — это нежность. Это тепло души, это благосклонность ко всему миру, прекрасному и волшебному, он вокруг тебя и он в тебе, он ласкает и ласкает тебя, а ты помогаешь ему ласкать всех других. Вот к розовому добавилось оранжевое, и стало большим таким, в полнеба. Прелюдия заканчивается, начинается гимн! Гимн, когда за тяжёлыми вступительными аккордами прячется симфония мира, ей уже тесно за ними, она вот-вот прорвётся, но пока только отдельными звуками, вот и слышно то их, то птичьи трели, то нашёптывание папоротников, каждый хочет здесь быть, сделать так, чтоб стало лучше. Они все заодно, и каждый сам по себе, но никогда ничему не против. Рассвет — это радость, это когда всё хорошо, а будет ещё лучше. Проступает зелень сосен, сбросивших с себя тёмно-серое, поляна раскрашивается цветами, прятавшимися в темноте. Эй, цветы! Не бойтесь, я с вами, я не дам пропасть рассвету. Последнее, но самое важное — поднять Солнце надо всем этим, ему пока тяжело, не может оторваться от земли, ещё не верит в нас, но я-то на что!? Эй, Солнце! Хватит подглядывать, украдкой красить небо синим, белым, оранжевым, поднимайся, мы тебе поможем!

Симфония прорывается сквозь вступительные аккорды, я направляю её вверх, я — тот рычаг, который вырвет Солнце из-под земли, оно восстанет, оно не сможет быть в стороне, оно будет с нами! Я уже вижу его! Рассвет — это сила. Едва Солнце показало свой краешек, как лес пронзили его лучи — волшебные нити, я бережно пристраиваю палочку на пюпитре и бегу, чтобы запутаться в них, купаться в их робости, нежности, надеяться и чувствовать их силу. Они подхватывают меня, ласкают и щекочут, и я смеюсь, как в тот раз, и не могу остановиться…

Ну вот, мир и спасён, пора домой. Собираю пюпитр и радуюсь всему, что сегодня натворил. Это была хорошая работа. И я её сделал, я это смог, смог, несмотря ни на что. Как легко идётся по тропинке, пюпитр за спиной не бьёт по затылку, палочка хоть и колет в ногу, но не мешает. В такой день ничего помешать не может, и никто. Только, кажется, кто-то подглядывает за мной, видно, как на краю поляну солдатик стоит, странный какой-то, без погон. Я его раньше никогда не видел. Может, новенький? Да нет же — новеньких поначалу к батарее привязывают, а если плохо себя вести начинают, то крест ставят. Так что не из наших он, точно это. Чужой, наверное, здесь и такие бывают. Лишь бы не заложил, а то точно крест будет. Да и ладно, наплевать мне, дело-то сделано.