Эта книга для тех, кто любит читать и мечтает писать. Для тех,
кто умеет наслаждаться красивым слогом. Для тех, кто хочет по-новому взглянуть
на давно известные произведения или пополнить список литературы «Напочитать» и
фильмов «Напосмотреть».
(Кира):
Конечно, книгу Александра Александровича нужно читать целиком, чтобы прочувствовать ее удивительный вкус. Да простит нас автор за винегрет из его цитат, возможно, они не лучшие. Но, надеюсь, что кого-нибудь они сподвигнут на то, чтобы поудобнее устроиться в уютном кресле, взять в руки карандаш и неспешно открыть томик «Камасутры книжника»…
О писателях и читателях
Чтобы стать хорошим читателем, надо быть писателем, или –
хотя бы – побыть с ним.
Читательское мастерство шлифуется всю жизнь, никогда не
достигая предела, ибо у него нет цели, кроме чистого наслаждения. Чтение есть
частное, портативное, общедоступное, каждодневное счастье – для всех и даром. Будь
я школой, первым предметом в ней бы был читательский гедонизм.
Он [Борхес] говорил, что у каждого автора есть страница,
выделанная с особым тщанием. Ее-то и надо сжечь.
Нет для писателя ничего труднее, чем воссоздать на бумаге
речь человека, а не персонажа.
Куда проще, чем время, найти книге место. Бесспорно, что
лучше всего ее читать там, где она написана.
Джойс открыл свежую истину: «Про необычное пишут журналисты,
– сказал он, – писатели рассказывают о заурядном».
О Боге
Скажем, «Есть ли Бог?» – это дневной вопрос, ответ на
который меняет меньше, чем мы думаем или боимся. Но ночью, в самый темный час,
нас огорошивают другие вопросы: чего, собственно, мы хотим от Бога? И, что еще
страшнее, чего Он хочет от нас?
Карандашу
Купите карандаш! А лучше два, или пять, или всю дюжину, как
это делаю я, заваливая дом от кабинета до сортира. Карандаш всегда должен быть
под рукой, ибо он – главное орудие и труда, и досуга.
По-моему, читать без карандаша – все равно что выпивать с
немыми. (Однажды я стал свидетелем их сабантуя, который кончился тихой дракой.)
Карандаш выравнивает ситуацию в отношениях с книгой. Нам он возвращает голос,
ей напоминает, кто хозяин. Поэтому книга и должна быть своей: чужую надо
возвращать и стыдно пачкать. Карандашную пометку, конечно, можно стереть
резинкой, но делать этого ни в коем случае не следует. Библиотекой надо не
владеть, а пользоваться – чего бы ей это ни стоило.
В ногу с прогрессом
Иногда мне кажется, что метафоры – последняя надежда
словесности: их нельзя экранизировать.
Одетая в одинаковые джинсы планета подозревает в
национальности пережиток. Иногда – драгоценный, как хорошие манеры, чаще –
омерзительный, как футбольные хулиганы.
Поскольку всякое соревнование с техническим прогрессом так
же безнадежно, как состязание в силе с трактором, писатель должен сократиться.
Проигрывая в массе, литература может выжить, увеличивая удельный вес
написанного. Этот путь ведет словесность от романа – к притче, от драмы – к
анекдоту, от монолога – к реплике, от рассуждений – к метафоре, от поступка – к
жесту, от прозы – к стихам (как бы они ни назывались и чем бы ни казались).
О политике
Абсурд системы – в ее избирательности. Важно только
неважное, и правосудие карает не за то, что нужно, не за то, что можно, не за
то, что стоило бы, а того, кого лучше видно, вроде Пушкина. Царю есть дело до
всего, что читают и пишут его подданные…
…хороший политик и должен быть дилетантом, как Гавел. На
президентов не учат, профессиональный политик – это царь. Других ведет успех,
судьба, безобразия власти и завидный опыт преодоленного страха.
О детской литературе
В какой-то момент – у кого рано, у кого поздно – приходит
момент счастливый, как потеря невинности: мы учимся читать. Не складывать буквы
и наслаждаться результатом. Этого, конечно, может не произойти, но тогда это –
трагедия: заменить книгу нечем. Она – будни счастья, а не его праздники,
которыми нас награждает любовь, музыка и горы. С какой книги все начнется,
почти все равно, лишь бы не «Ленин и Жучка».
Детские книги – как мифы, они задают мирозданию
фундаментальные вопросы. Ответы на них годятся для всех, потому что у детей, а
тем более зверей и пуще всего – плюшевых, нет своей истории, биографии, своего
уникального прошлого. Герои детских книг обобщены и универсальны, как
олимпийские боги, христианские святые или психоаналитические архетипы. В них,
даже самых маленьких, влезает больше, чем кажется. Пользуясь этим, детские
книги вмещают весь мир и делают его выносимым.
О чувстве языка
Попробуйте обойтись без суффиксов, и ваша речь уподобится
голосу автомобильного навигатора, который не умеет, как, впрочем, и многие
другие, склонять числительные и походить на человека. Приделав к слову
необязательный кончик, мы дирижируем отношениями с тем же успехом, с каким
японцы распределяют поклоны, тайцы – улыбки, французы – поцелуи и американцы –
зарплату. Суффиксы утраивают русский словарь, придавая каждому слову синоним и
антоним, причем сразу.
«Довлатов уверял, что пунктуацию каждый автор придумывает
сам, и бесился, когда ему ее исправляли. Я тоже считаю, что пунктуация не
подчиняется корректорам. Все знаки, кроме точки, – : . ! ; : ? , ” … ” , –
условны, недостаточны и произвольны. Они – отчаянная попытка писателя хоть
как-то освоить нашу интонацию, безмерно щедрую на оттенки.
Чужой язык кажется логичным, потому что ты учишь его
грамматику. Свой – загадка, потому что ты его знаешь, не изучив. Что позволяет
и что не позволяет русский язык, определяет цензор, который сторожевым псом
сидит в мозгу – все понимает, но сказать не может, тем паче – объяснить.
Внутреннее чувство языка сродни нравственному закону,
который, согласно Канту, гнездится в каждом из нас, но неизвестно где и,
показывает история, не обязательно у всех.
Простое и сложное
Эйнштейн учил: Объяснять мир нужно просто, как только
возможно, но не проще.
Не всякая трудная книга заслуживает того, чтобы над ней
убиваться.
Трудные книги надо читать, когда они того стоят, потому что
не могли быть написаны иначе.
Просто писать трудно. Писать, впрочем, трудно всегда, но
сложность дается легче, ибо требует сознательного усилия, жизненного опыта,
накопленных знаний, профессионального мастерства, другими словами – наживного…
Простота, как невинность, разового употребления. Все, что
будет потом, ею только прикидывается и возникает на месте преодоленной
сложности.
Плодотворна лишь мера, говорили греки, а китайцы показывали,
как ее достичь. […] Стремясь к совершенству, китайцы ему не доверяли и знали,
где остановиться.
[В заголовке] превосходное работает однажды, а хорошее
всегда. Поэтому сам я боюсь в заголовке шутить, избегаю каламбуров и доверяю
простому.
Путевые заметки
Путевая проза опасно близко подходит к идиллии. Ей тоже не
хватает конфликта, приводящего в движение литературу. Лишенная средств внутреннего
передвижения, она заменяет его механическим перемещением – из точки А в точку
Б. На этом маршруте усыпленный монотонной ездой автор вываливается из изящной
словесности в какую придется. Нет ничего скучнее честных дорожных записок, где
взятые напрокат знания нанизываются на маршрут отпуска.
Путевая проза – испытание писателя на искренность: она
требует не столько искусного, сколько трепетного обращения с фактами. В эпоху
заменившего эрудицию Интернета именно в этом жанре литература ставит эксперимент,
выясняя, чем мы отличаемся от компьютера. Ничем, если автор – акын с «Википедией».
Образованный плагиатор списывает с путеводителя, наивный – с действительности.
Плохо и то и другое: украденный факт не может быть сокровенным переживанием, а
реальности нет вовсе.
К счастью, путешествие – чувственное наслаждение, которое, в
отличие от секса, поддается описанию, но, как и он, не симуляции.
В дороге мы ищем незнакомого, и если вычитанное мешает
настоящему, надо забыть всё, что мы знали (но сперва все-таки узнать). Только
загнав готовое восприятие на задник ума, мы способны принять увиденное таким,
каким его никто не видел. Удавшееся путешествие – сенсорный сбой от
столкновения умозрительного с очевидным. Сколько бы мы ни готовились к встрече,
она должна на нас обрушиться, сметая фильтры штампов. И тогда окажется, что
даже Эйфелева башня не имеет ничего общего с тем, чего мы от нее ждали.
Старомодная, но не старая, она не может устареть, как ажурный чулок.
Нас волнуют не камни, а люди – и то, что они чувствуют,
глядя на камни. Отчет об увиденном – феноменологическое упражнение, описывающее
лишь ту реальность, что поселилась в нашем сознании и сменила в нем занавески.
Для такой операции нужна не только любовь к знаниям, но и просто любовь. Она
соединяет человека с окружающим в акте интеллектуального соития, за которым
тоже интересно подглядывать. Любовь служит марлей, отцеживающей в текст лишь те
детали, что внушают ностальгию – еще до того, как мы покинули пейзаж, почти
заменивший родину.
Поэтому путевое нужно читать не до, не во время, а после
путешествия, чтобы убедиться в том, что оно состоялось. Чужие слова помогают
кристаллизировать свои впечатления, сделав их опытом, меняющим состав души.
Иначе лучше ездить на дачу.
Не впечатлениями дарит нас дорога, а состоянием. Путешествие
– опыт самопознания: физическое перемещение с духовными последствиями. Встроив
себя в пейзаж, автор его навсегда меняет.
Эпилог
У книги, как и у ее автора, есть предел, узнать о котором
можно, лишь попытавшись его преодолеть. В жизни для этого есть завещание, в
литературе – эпилог. Но в сущности, это – наивная попытка выйти за границы нам
доступного, чтобы исправить неисправимое и пообещать неисполнимое.
Чтобы закончить начатое, – говорят буддисты, – не хватит
жизни, поэтому, когда придет время, брось и иди.
Читайте также
Комментариев нет:
Отправить комментарий