Поиск по этому блогу

пятница, 20 марта 2015 г.

Счастья не будет

(Кир,  1985 г.)
  
- Вы меня слушаете?
Я вернул на лицо соскользнувшее было выражение почтительной виноватости, кивнул, и принялся изучать ощерившийся обгрызенными карандашами румынский письменный прибор – тайную гордость шефа. Дешёвка. Словесный понос продолжался. От усиленной жестикуляции руководителя моё заявление на отпуск тихонько перемещалось по поверхности стола, и, не имея определённого направления, тяжелело, обильно орошаясь слюнным аэрозолем и посыпаясь перхотью. Исполнявшийся ритуал под условным названием «безответственный завлаб бросает всё и уходит, вишь-ли, отдыхать» подходил к концу.

Уже позади были идущие по нарастающей увещевания типа «пренебрежение к вверенной лаборатории» - «наплевательское отношение к институту» - «позорное бегство от стоящих задач» - «предательство науки», сдобренные случаями из жизни учёных  и постановками в пример самого себя, оставалось выслушать (в который раз?) отчёт об очередной московской конференции. Хорошая, чёрт возьми, затея. За государственный счёт туда слетаются такие же директора – божьи одуванчики, и после обмена медицинскими терминами, вспоминают, как, жертвуя собой, они поднимали из руин послевоенную науку. Какие умы тогда были! Какие люди!!! А сейчас? Тридцатилетний кандидат, по их мнению, это нахватавшийся по верхушкам подхалим, сорокалетний завлаб – плут и обманщик, все они достойны презрения и пожизненной высылки на производство. А ещё с неменьшей силой эти почтенные старцы ненавидят друг друга. Лицемерие, подставы, доносы и плохо скрываемая скорбной миной тихая радость на очередных похоронах – такая вот среда обитания. Сам я, правда, тоже не блистал праведностью, когда прошибал докторскую, но уж – с волками жить… И ничего удивительного, что после каждой такой конференции шеф уходит на двухмесячный больничный с обострением всего своего букета болезней. Ещё столько же уходит у него на рекреацию в ведомственном санатории, а дальше для всех сотрудников наступает тяжёлая расплата за длительное безначалие в виде принудительного заслушивания тех самых отчётов, принятии на них «пороговых решений», «сделанных рывков» и «беспощадном отметании оппонентов прогресса». Сейчас к этому добавилось укоризненное «а вот я уже пять лет не могу позволить себе отпуска». Ну и дурак.
Дело близилось к финалу. Подписав, наконец, заявление, шеф забил последний гвоздь в гроб моей совести:
- Так что если заведующий, вишь-ли, самой большой лаборатории подло скрывается в самый тревожный для всего института, вишь-ли, момент, то я уж и не знаю, что теперь будет.
Зато я знаю. Вишь-ли.

* * *

Каждый день, каждое мгновение моего почти двухмесячного отпуска известны мне наперёд. Всего сотня километров на машине, и мы в мало кому известном, но очень и очень уютном охотхозяйстве. Бревенчатые избы, берег лазурного горного озера с тихим маленьким пляжем и рядышком причал всего-то на три лодки, по другую сторону хозяйства – поляна сказочной тайги с обложенным гранитным булыжником костровищем и мерцанием полной луны на водной глади. И под шорох мечущихся в траве да по деревьям лесных обитателей, пускаются в ход шампуры, ждавшие своего часа целый год, печётся в золе картошка, взрываются в кипятке над костром голубцы чехословацкого «Глобуса», поджаривается до лёгкого хруста хлеб и бурлит тройная уха. Дальше – «плесните колдовства в хрустальный мрак бокала», и – маски сброшены! Здесь не бывает случайных людей, мы знаем друг друга с детства, нам нечего друг от друга скрывать, нам незачем тут врать и кем-то казаться. Никто из нас не осел на обочине жизни, но и легко никому не было. Тормозов больше нет – мы сбрасываем с себя шелуху лицемерия, по-бабски сплетничаем, по-детски радуемся, по-пижонски хвастаемся, выпускаем на волю весь свой цинизм, выворачиваемся наизнанку, и – любуемся, любуемся, любуемся собой. Почти две тысячи лет христианства, а также то, что было до него, всё это имело одну-единственную задачу – чтобы на этом свете появились мы! Мы можем всё, нам всё дозволено, мы – лучшие люди Вселенной! А citius, altius, fortius – это не про нас. Пусть олимпиец остервенело машет вёслами, терзает скользкие от пота брусья и, издавая неприличные звуки, мечет молот, хотя лучше бы метал икру, а мы вот сейчас тяпнем по маленькой и дружно вспомним, как таскали за косы девчонок, из которых теперь выросли ужасные бабищи, а став чуть старше пощипывали с непричастным видом сокурсниц в колышащейся толпе в затемнённом вузовском переходе, как потом решали проблемы куда сложней и все их решили. Да, весь окружающий мир – это гадючник-серпентарий, мы приняли его правила, играем по ним, и всегда выигрываем, а сейчас просто используем своё право расслабиться. Эх, видела бы нас сейчас наша первая учительница! В «миру» один – сух и строг, другой – прямолинеен и напорист, третий – расчётлив и умён, да мало ли кем ни прикинешься! А здесь мы все одинаково-настоящие, такие, какие есть на самом деле. Вспоминаю наивный вопрос, который я задал на уроке истории в шестом классе. Тогда под хохот одноклассников после притчи про Ахиллеса с его уязвимой пяткой, я спросил: «А как же он моет ноги?». Так вот сейчас мы моем ноги. А насчёт Ахиллеса я ответа так и не получил.
Упоительные во всех смыслах три недели пройдут, из жидкостей в моём багажнике останется только тормозуха, и, рассчитавшись с егерем последней водкой, деньгами (не последними) и мешком промасленных запчастей к омертвевшему в очередной раз казённому мотоциклу, мы оставим сказочную тайгу готовиться к нашему следующему нашествию и вернемся в город, чтобы вновь надеть на огрубевшие лица привычные всем окружающим маски и за весь предстоящий год никогда о происшедшем здесь не вспоминать.
Потом – неделя дома. Нужно доделать все накопившиеся за год отложенные дела и делишки, до которых не доходили руки, а то и просто было неохота, побелить в гараже, да добить, наконец, передок у своей «Волги». Чтобы вернувшись из жарких стран, снова броситься с головой в битву за удобную жизнь, а нудная бытовщинка при этом не отвлекала на себя внимание и силы. А они-то ох, как пригодятся.
Дальше – месяц на море. Комфортабельный дом отдыха для приличных (как они о себе думают) людей на берегу Чёрного моря с роскошным пляжем, тенистыми аллеями, сочными шашлыками на рёбрах, опадающей пеной ночного прибоя и искрящимися каплями на стенках двух (обязательно двух!) бокалов. Бойкие разведёнки-вдовушки собраны здесь в невероятной концентрации, и порой кажется, что на всей прочей территории Союза их не осталось ни одной. На самом же деле все эти саморекомендации зависят только от личного отношения к имеющимся-таки мужьям. Так что враньё. Учительница начальных классов? Муж погиб в автокатастрофе? – А на чьи, пардон, деньги и по чьим связям ты здесь оказалась? Состоятельный любовник? Да он бы сам сюда припёрся! И с кем, интересно, сейчас коротают твои лапочки-зайчики или как их там…? Все эти вопросы я, разумеется, не задам. В своё последнее утро она старательно запишет мой телефон, который я честно продиктую, и, доигрывая роль, довезу на такси до вокзала, где, посадив в поезд, отвоюю для неё нижнюю полку, дам трояк проводнице, чтобы не возникала со всякими там боковушками, последний поцелуй – и я на перроне. С первым скрипом колёс для меня начинается новая глава, а она ещё дня три будет дочитывать старую, мечтательно смотреть на мелькающие за окном столбы и думать: «А что если…? А может быть, всё-таки…? Нет, надо будет обязательно позвонить . . .». Жаль людей, которые только и умеют, что – мечтать. Однако, людей, которые не умеют даже этого – ещё жальче. Вонючий вокзал родного города, толкотня в троллейбусе, муж, вонзивший взгляд в телевизор – всё это возвращает на землю, заставляет искренне радоваться уже совсем другим вещам, например, купленной без талонов колбасе. И только дети, повисшие на руках – «Мамочка! А что ты нам привезла?» - единственная настоящая радость в жизни. Или не единственная? И взгляд снова наполняется мечтательной поволокой. Именно на этот случай, диктуя телефон, я всегда путаю город на очень похожий по названию, однако находящийся на другом конце нашей великой родины.
В тот же, ну самое позднее – на следующий день возникнет вульгарная девица, с которой пусть всё дороже и хлопотней, да зато ноги у неё длинней, а иллюзии короче. Остаются в прошлом мужественные битвы за пляжное мороженое, поцелуи в тенистой аллее, мечтательные любования закатом и восторги от играющих дельфинов. От обилия содомических сцен и внезапных приключений приходить в себя буду уже в самолёте, но так и надо, иначе не возникнет желания отдохнуть от отдыха. Забавно, но слушателей послеотпускных интервью именно эта часть моего отпуска интересует больше других. Меня почему-то наоборот.
И будет ещё один день, который уж точно не войдёт ни в какие интервью. Примерно на экваторе своего отпуска, когда с одной стороны – уже, а с другой стороны – ещё, я оденусь как-нибудь попроще, оставлю машину в гараже, сяду на электричку и поеду в свой родной посёлок на свидание с детством. Это в большом городе жизнь кипит, всё быстро меняется и всегда нужно торопиться. Здесь время остановилось, здесь всё, как прежде. За много лет, прошедших с того момента, когда я с набитым домашними пирожками сидором и пухлым портфельчиком уехал поступать, добавилась кучка коричневозелёных пятиэтажек, которые мне горделиво показывают друзья детства – тоже, чай, не в деревне живём! В остальном – всё по-старому: облупившаяся водонапорная башня, косой овраг, разделяющий посёлок на две почти равные части, засиженные мухами прилавки магазинов, над которыми висит ленивая брань, такие же ленивые, убого одетые люди безо всяких признаков целеустремлённости. Если бы Максим Горький был нашим современником, то пьесу «На дне» он списывал бы отсюда.
А начал бы он, несомненно, с описания самого злачного места посёлка. Оно называется «Римская империя» или просто – Рим. В этом Риме нет ни Ватикана, ни площади четырёх фонтанов, ни тем более Колизея. Наш (тьфу ты – их!) Рим представляет собой плотно посаженную ветрозащитку из нескольких рядов пыльных акаций, тянущуюся от станции вдоль путей, потом зачем-то сворачивающую под прямым углом с бессмысленным продолжением и, в конце концов, проваливающуюся куда-то в овраг. Откуда взялось это название и сохранилось ли оно теперь – я не знаю. Первая затяжка, первый глоток спиртного, первый поцелуй и первый выбитый зуб – всё это произошло здесь. Кто-то здесь терял невинность, но я уехал раньше, чем пришёл этот срок. Всему своё время. Согласно поселковой иерархии молодёжь делилась на римлян, к которым не без гордости относился и я, и трусливых рабов, Рим никогда не посещавших вполне резонно опасаясь зуботычин и милицейских облав. Первые годы учёбы и, пожалуй, всю аспирантуру я бывал здесь часто, любил встречаться с персонажами из своего детства, потом этих персонажей становилось всё меньше и меньше – кто-то уезжал, кто-то спивался, были и хозяйственнички, замкнувшиеся в собственном мирке и уже не интересовавшиеся ничем, кроме ремонта своего курятника. Моя самая большая удача в жизни – это то, что я сумел от всего этого оторваться. Сейчас также сажал бы картошку, пил запоями, по-маниловски мечтал о новом мотоцикле и торжествовал, когда у соседа помёрзнут огурцы. Как хорошо, что меня здесь нет! Друзья! Спасибо мне, что я не с вами. Хотя им, по-моему, плевать.
Чтобы как следует вынырнуть, нужно сильно оттолкнуться от дна. Постепенно расхотелось и мне кого-либо здесь встречать. Мне достаточно просто пройтись по до боли знакомым местам, попихаться в какой-нибудь очереди, послушать о чём тут говорят, вспомнить как тут себя ведут, увидеть жизнь, жить которой мне, слава богу, не суждено. И ещё нужно как бы невзначай, случайно срезать так, чтобы пройти разок или два через Рим. Четырёх-пяти часов свидания с родиной мне хватает. Знаю, что вечером мне станет грустно, возможно не смогу заснуть, возможно придётся бороться с искушением нарушить собственное правило никогда не пить в одиночку, возможно. Но из такой борьбы я всегда выхожу победителем и утром, едва начав сборы в жаркие страны, испытаю такой приступ непонятной эйфории, такое желание жить, что уже не жаль потерянного времени, и недавняя депрессия не покажется сколько-нибудь существенной платой. И добавится ещё одна страничка в книге под названием «Личная тайна». Тайна – вещь хорошая: общие тайны сближают, личные – помогают ощущать независимость. И тем, и другим можно манипулировать. Да-с.

* * *

Из вагона я выходил последним. Поезд, клацнув дверьми, проследовал дальше, а быстро редеющая толпа бывших односельчан, нестройным потоком стекая с перрона, растворялась в привычной среде обитания. Все они чувствуют себя сталкерами, возвратившимися домой с бесценным грузом, добытым в «зоне» городских очередей. Глядя на невероятных размеров рюкзаки, сумки-тележки на колёсиках и громадные баулы, которые и нести-то нельзя, а можно только переставлять, я подумал, что стоит наладить здесь снабжение как в городе, и рельсы можно разбирать – ездить станет некуда и незачем. Перрон опустел, и я вздохнул с облегчением. Меньше всего хотелось встретить здесь кого-нибудь знакомого, что-то врать о цели визита, отделываться от навязчивого приглашения – попируем малость! с женой познакомлю! – опять же враньём про недостаток времени и обещанием в следующий раз обязательно зайти.
Теперь можно оглядеться. Панорама посёлка вроде бы не изменилась, только как-то всё посерело и утратило чёткость. Да и была ли она? Просто взгляд человека, живущего небренной жизнью в большом городе, привык выхватывать из действительности яркие, динамичные вещи, а здесь таковых не бывает. Самая трудная задача – найти «десять отличий». Её решить хотя бы наполовину мне не удавалось ни разу, рекорд был равен четырём, да и то с натяжкой. Заменили настил на перроне, где-то покрасили забор, где-то засыпали лужу… Такая вот динамика жизни, такие вот глобальные перемены. Что ж, посмотрим, что будет на этот раз. Итак: вот поселковый клуб с треугольной крышей, весь какой-то непонятно-жёлтый, с трещинами по фасаду и кое-где осыпавшейся штукатуркой. Сразу за ним – трёхэтажное здание школы со столярными мастерскими и общей с мехзаводом столовой. Потом – сам мехзавод, заканчивающийся оврагом, за которым притаился хмурого вида частный сектор. В его середине высится труба поселковой котельной с баней-прачечной. Баня, прямо скажем, не из сандуновского разряда, а прачечную закрыли ещё при мне – стирать туда никто ничего не носил. Дальше по панораме следовал калашный ряд – квартал панельных пятиэтажек, по-дурацки прозванный в народе «Виннету». Конечно, весь посёлок с перрона взглядом не охватишь, но случайный путешественник составит отсюда полное представление о нём. Только откуда здесь взяться путешественнику? Так, разве что незадачливый безбилетник, безжалостно вышвырнутый из вагона настырным контролёром…
Я двинулся по перрону. Ага, вот вам и первое отличие – на самом его конце вместо привычных двух-трёх бабок, прислонившись спиной к единственной на станции старушке-берёзе, которая вот-вот рухнет от дряхлости, сидит перед мешком с семечками невзрачного вида отрок, лет двенадцати на вид. Все, и милиция в том числе, знали, что кроме семечек, торгуют бабули ещё и водкой, но ценя вносимую социальную лепту, их не трогали. Интересно, а как с этим у отрока? Вспомнил себя примерно в таком же возрасте. Вспомнил, как раз или два в год, когда приходили гости, я наряжался в настоящий французский галстук-бабочку, выходил к рассаженным по стульям-табуреткам гостям с яростно прогорающими трубами, кланялся, садился за пианино, приводил в исполнение полонез Огинского, снова кланялся, получал порцию нетерпеливых аплодисментов и удалялся под шум придвигаемой к столу мебели. Культура! А этот? – Воистину, всё приходит в упадок. Как он дошёл до жизни такой? Вот, сейчас и спросим.
- Здорово! Как бизнес?
Юноша смерил меня пустым взглядом, на какой способны лишь юродивые да ещё некоторые из военных.
- Здоровей видали. А бизнес не твой.
Такого я не ожидал. Ясно, конечно, своего хамства он и сам не понял, его язык, да и весь кругозор связаны лишь с рефлексами, которых тоже не лишку. Ладно, зайдём с другой стороны, тем более что такого собеседника ошеломить нетрудно. Добавляя интимности и понижая голос, спрашиваю:
- Скажи честно – онанизмом занимаешься?
- Честно – пожалуйста. Нет. Мы разные.
И никакого смятения на лице.
- Мы – это кто?
- Мы с тобой.
Однако. На «ты» - это от бескультурья. Но ведь я-то тоже не … Стоп! Уже начинаю оправдываться.
- Откуда ты такой?
- Из Рима, - он показал глазами на полосу акаций. Стало понятно, к чему клонит мальчик. Сейчас я должен буду изумиться, начать что-то спрашивать про столицу Италии, а он покровительственно объяснит мне, что и как. Ну да не на таких напали, этих примитивных субчиков я вижу насквозь, да и римская жизнь началась у меня задолго до его рождения. В оправдание юноши могу сказать, что городская молодёжь ведёт себя аналогично: молодой человек не может на равных общаться со старшими товарищами, потому что он дурак, и вот эти дураки объединяются, придумывают какой-то свой диалект, нормальным людям непонятный, и, пользуясь им в присутствии взрослых, полагают, что счёт стал 1:1. А над непониманием ещё и ржут как защекоченные дегенераты. С возрастом это проходит.
- В смысле?
- В смысле… - отрок безразлично кивнул.
Забавные пошли нынче дебилы.
- В каком?
- В прямом.
- Но ведь в Риме не рождаются, не работают, не учатся, не…
- Оттуда появляются, - перебил меня юноша. И снова тот же пустой взгляд.
- С семечками?
- По-разному.
- Это как?
- Это так.
Культура низкая, сознание примитивное, интеллекта, похоже, нет вообще. Лучше задавать конкретные вопросы.
- А если мне нужно водки?
- Значит, тебе нужно водки.
Я почувствовал лёгкий приступ раздражения.
- Так есть водка? – спросил, слегка повысив голос.
- В Риме всё есть.
Во как! Это что-то новенькое, раньше так не говорили. Засчитаем за второе отличие.
- И что – любая?
- Любая …
- Ну, а если – коньяк?
- Значит – коньяк …
Ладно, хватит, уже теряю время. Пора загонять его в угол, убивать там (морально) и двигаться дальше. Интересно к тому же, как всё обещанное может уместиться в не слишком уж большом мешке под семечками.
- Тогда покажи Армянский.
- Нет.
- Why? (Почему? – англ.)
Ах, извините, забылсялукаво смущаясь.
- By the only reason. (По единственной причине.)
(Что-о-о-о!?!?)
- What reason? (Какой причине?)
- Tell the truth yourself, you don’t need any cognag. (Признайся, тебе не нужен коньяк.)
- Where do you know it from? (А ты откуда знаешь?)
- From Rome. (Из Рима.)
Чушь какая-то.
- So what? You’d like say he that is from Rome knows everything about everybody, wouldn’t you? (И что, хочешь сказать, что тот, кто из Рима, знает все обо всех?)
- Sure. (Именно.)
Всё тот же хамоватый тон. Но – довольно комедии! С примитивными созданиями нужно действовать примитивно, а я уже, кажется, начинаю срываться. Понятно, что в посёлке завёлся какой-то учитель английского языка с фанатичным отношением к делу, возможно даже, он даёт частные уроки, возможно, что торговля семечками и чем там ещё – это способ за них расплатиться. В таком случае – похвально. Но выслушивать дерзости от юного извращенца, который и понять-то не в состоянии, кто в этой жизни я и кто он – это уже слишком! На всякий случай я огляделся по сторонам. Вроде бы никого.
- Слушай, а если я тебе сейчас в рыло дам? - спросил отрока с устрашающей вкрадчивостью в голосе.
Испугается? Вздрогнет? Нет, всё тот же ноль эмоций. Сейчас ответит: «Значит – сейчас ты дашь мне в рыло …». И тут же получит.
- Невозможно и бессмысленно.
- Это ещё почему?
- Раньше ты знал ответ, а сейчас забыл. А забывают обычно то, чем на самом деле не интересуются.
Разговор идет явно куда-то не туда. Я поразился дикости происходящего, тем как это всё выглядит со стороны. Деревенский придурок вальяжно сидит передо мной и учит меня жизни, а я стою и участвую во всём этом! Какой-то кошмар наяву. И тут я заметил, что, во-первых, стою-то я, вытянув руки по швам, а во-вторых – возникло ощущение кого-то третьего, молчаливо участвующего в разговоре. И ещё абсолютная уверенность в том, что на ситуацию я больше не влияю. Стало не по себе. К тому же оказалось, что отрок продолжает говорить:
- …заставить себя двигаться. А бессмысленно, потому, что лучше всё равно никому не станет. Так что решай сам.
Хм! Я действительно никому не хочу ничего плохого, я позитивный человек по своей натуре. Но откуда это чувство вины и неуверенности? –  раньше со мною такого не случалось. И вообще, зачем я сюда приехал? Несоответствие цели визита и происходящего налицо. Надо плюнуть и двигаться дальше. Я повернулся в сторону, где должны быть ступеньки, и не торопясь пошёл. Но вдруг я понял, что если оставить всё как есть, то где-то в подсознании весь следующий год будет сидеть неприятная заноза, которую самостоятельно я выдернуть не смогу. По-видимому, я изначально недооценил собеседника, чересчур расслабился. Хорошо – идём на второй раунд. Я вернулся к мальчику.
- Ладно, пошутил я. Давай мириться!
- Мы не ссорились.
- Вот и чудненько. Как тебя зовут? – спросил очень даже располагающим тоном.
- Тебе не понять сразу.
И как с таким не ссориться? Нет, всё-таки, по физии надо было прописать, да ещё ногой в пах для полноты ощущений. Я живо представил воющего отрока, согнутого над своими семечками пополам. Но это видение было быстро вытеснено другим – ухмыляющимся сержантом в милицейской форме, вытаскивающим из-за спины бумажный мешок из-под цемента. Потом накатила какая-то тёмная волна, и я ничего не видел, начало потихоньку светлеть, и возникло чувство, мне доселе не знакомое. Я определил бы его как «предчувствие боли», не естественный страх физической боли, а именно её равнодушное предчувствие. Я резко мотнул головой. Все видения пропали, картинка с мальчиком вернулась на место. Всё в порядке? – Нет, не всё. Испытанное новое чувство осталось, будто поселилось в голове. Ну да чёрт с ним!
- Это почему же?
- Надо много думать.
- Кому?
- Тебе.
- Интересно, о чём же?
- Все люди всегда думают об одном и том же.
- Так о чём же они всегда думают?
- О себе.
Любопытно, это уже похоже на какую-то концепцию. Хотя, конечно, глупость: для того, чтобы узнать его имя я должен много думать! О себе!!
- Неужели? А как же учёный, проникающий в тайны сверхпластичности металла, хирург, делающий сложную операцию на сердце, водитель троллейбуса в рейсе: они что – всё это время думают о себе?
- Большую часть этого времени они вообще не думают. А когда начинают, то думают о своём отношении к процессу. Все человеческие мотивы эгоцентричны.
Ну, этим, братец, ты Америки не открыл. Но каков лексикон!  Я – и то говорю проще.
- И что – исключений не бывает?
- Редко.
- Ну – например …
- Иисус Христос.
Религиозный фанат! Как я сразу не догадался?! Из городов таких давным-давно выдавили, но в провинции всё ещё попадаются. Записываем третье отличие! Всё, теперь можно со спокойной совестью уходить – сеять тут атеизм в мои планы не входит. Но, вот что странно – в посёлке и церкви-то никогда не было, были, правда, очень старенькие бабушки, которые к месту и не к месту крестились, но и то так – кабычегоневышло, так они все перемёрли давно, а прочие тут не особо интересуются не относящимися к желудку вещами. А этот-то откуда взялся?
- Ты уже спрашивал.
Я и не заметил, что говорил вслух… или не говорил? Впрочем, это уже неважно. Последняя колкость – и ухожу.
- Но ведь Он выгнал торговцев из Храма, а ты тут семечками фарцуешь!
- Тут нет храма. И Его здесь тоже нет.
- Оправдываются всегда виноватые …
- Вина всегда относительна.
О, дерёвня! Хоть я и не читал Библии, но и то – знаю, что Он видит всё и вина относительной быть не может. Иначе зачем было насаждать религию угнетённым массам?
- Ну, знаешь, так можно оправдать всё, что угодно! Любую подлость, любое преступление …
- Это разные вещи.
- И в чём же разница?
- Во многом. Почти во всём.
- И всё же?
- Когда совершаешь преступление или поступаешь подло, ты это знаешь и соглашаешься с этим. А с тем, что виноват – никогда.
Сразу на ум пришло только что посетившее меня внезапное чувство вины, но использовать это как аргумент почему-то не хотелось. К тому же я не мог понять этого юношу. Если он действительно религиозный фанат, то какая-то странная у него религия. Из того, что он говорит и, главное, как он говорит, становится ясно, что не христианство. Мне приходилось как-то раз пить водку с одним попом, я тогда заметил определённое своеобразие речи служителя культа, но с этим отроком у него не было ничего общего. И потом – как, всё-таки неудобно с ним общаться! Интонации и какие-либо видимые эмоции отсутствуют напрочь, как будто это и не человек вовсе. Читал тут недавно про африканских зомби, так чем чёрт не шутит: может он – один из них? Пригляделся повнимательней. Да нет же! Человек. Вот моргнул, муха на локоть села – прогнал. Но куда меня несёт? Ладно, продолжим.
- Допустим. Но когда собираешься что-то сделать, то выбираешь самые приемлемые способы именно так, чтобы потом не оказаться виноватым.
- И что – получается?
- Конечно.
- Всегда?
Я вспомнил про свою докторскую.
- Это зависит от цели.
- А цель от чего зависит?
Он, конечно, в чём-то прав.
Ну и что? А лаборатория? А профессорская ставка в политехе? А новая «Волга» по спискам Академии наук? Неужели нужно было всю жизнь сидеть в мэнээсах и приятно улыбаться, глядя как это всё забирают другие? И ещё неизвестно, кто бы тут больше наломал дров. В каком-то смысле, я сократил возможные потери всех окружающих. Так скажите же ещё спасибо, что на этом месте оказался я, а не какой-нибудь мерзавец типа моего зама. Конечно, не скажут, знаю…
Но что делать с мальчиком? Кто он, вообще, такой и что он себе позволяет?
- А цель, милый мой, зависит от того, что ты из себя представляешь. Если жизнь тебя не устраивает, если ты знаешь, что тебе нужно больше, чем тебе дают и готов за это большее драться и пахать, превозмогая всё на свете, то у тебя одни цели. Если же тебе лень даже мечтать, и пусть всё идёт как идёт, то и цели у тебя совсем другие, если они есть вообще. Вот смотри, - я сбавил голос, - продал ты свои семечки, рассчитался с хозяином, оставшуюся пятёрку сунул какому-нибудь мужику, чтобы купил тебе папирос и портвейна,  - (здесь я, возможно, ошибаюсь), - а дальше что? На следующий день ты оказался там же, где был вчера. Замкнутый круг! Колесо, которое катится вникуда!
- А твоё колесо куда прикатилось?
Я опешил.
- То есть?
- Какие цели у тебя? Сейчас.
Хм, а пожалуй, что и никаких… ведь не назовёшь же целью прогулку по пыльным улицам посёлка или даже грядущую поездку к морю. Мелковато как-то. Что ж, так и ответим.
- Да никаких. Я уже добился всего, чего желал, и теперь собираю урожай, стригу купоны. Пользуюсь тем, что заслужил. Наслаждаюсь.
Довольный сказанным, я посмотрел вдаль, туда, куда уехала электричка и где нити рельсов сливаются в одну линию-стрелу, протыкающую своим остриём горизонт. Над этой условной дырой, низко-низко созревала свинцово-серая туча с размытыми очертаниями и от этого похожая на синяк. На память внезапно пришёл классический фокус с индийским канатом и возникло забавное сравнение, от которого я даже рассмеялся, будто поезд, высадив меня, улетел в чёрную дыру, а та безо всяких состраданий пережевала его, проглотила, срыгнула и успокоилась, тут же обо всём забыв. Терпеливо и как всегда – без эмоций, юноша дождался, когда я закончил смеяться.
- Если никаких целей нет, то кто ты?
Эх, не дерзил бы ты, братец, а заодно и крохи своего мышления излагай попроще. Неохота мне почему-то здесь напрягаться.
- «Цель зависит от того, что ты из себя представляешь». Если никаких целей нет, то кто ты? – повторил он свой вопрос, хотя я и не переспрашивал.
- Это очень просто. Я – состоявшийся человек. Я добился всего, чего хотел, а это, кстати, гораздо больше, чем ты себе представить можешь. И теперь я воплощаю все свои желания без усилий, живу, как нравится, получаю наслаждение от любого своего действия. Послезавтра, например, лечу на море.
- Неправильно.
- Ты? … что! … да у меня и билет есть!
- Не то. Ты тащишься от воспоминаний. И ради них всё и делаешь.
Небесный синяк перерос в гематому, давшую обильные метастазы. Похоже, будет гроза, а я как назло оставил свой английский зонт в машине. Классная, кстати, вещь! Подарил на конференции венгерский коллега. Но не тащить же такой зонт сюда! Пожалуй, на подобный случай надо будет купить что-нибудь ширпотребовское.
- Это почему-й то? Ты хочешь сказать, что сочный шашлык под хорошее вино, закат с шампанским, занятие любовью с красивой женщиной – всё это не представляет никакого удовольствия? Так вот, доложу я тебе, очень даже представляет! Просто тебе этого не понять.
Как-то не к месту я вдруг вспомнил, что самый глубокий кайф от спиртного я получил после своего первого в жизни стакана портвейна. Все последующие впечатления уже не были столь рельефны, а несколько попыток достичь того же уровня неизменно заканчивались длительными пуганиями унитаза, после чего были оставлены.
- Ты говоришь о результате. Но сам стараешься согреть память.
Неплохая аллегория, надо будет запомнить.
- А не многовато ли ты на себя берёшь? Я что – перед тобой исповедовался? Так откуда же ты это знаешь?
- Ты уже спрашивал…
Да, точно, по-английски. Опять какой-то дебилизм.
- О результате… Тогда скажи – какой может быть результат у занятия любовью?  … выпитого шампанского?  … съеденного шашлыка? А? Угрызения совести? Головная боль с утра? Или желудочные спазмы?
- Это результат пищеварения, другое. Вообще-то процесс и результат необязательно последовательны. Но тебе не нужно ни того ни другого, ты греешь память, - упрямо повторил отрок.
- Но какой же мне прок от «согретой» памяти? Да и вообще возможно ли её согреть? Память ведь объективна, она дана нам вместе с разумом. И как это результат может быть раньше процесса?
- Они могут быть одновременны, а вот ничего данное объективным быть не может. Что же касается согревания памяти – то так легче лгать.
- Кому? – не понял я.
- Себе.
По-моему, он просто туп, туп настолько, что не может понять, кто перед ним и вдобавок корчит из себя какого-то мессию.
- Лгать? Себе? Это ещё зачем?
Из чёрной дыры показалось пока ещё крошечное рыльце возвращающейся в город электрички. Удивительней всего было то, что, несмотря на яркое солнце над моей головой, её лобовой фонарь горел пронзительным светом, что, впрочем, на тёмном фоне странной тучи смотрелось даже красиво. Невольно я залюбовался невиданным зрелищем. Внезапно юноша поднялся.
- Чтобы убедить себя в правильном выборе способа жизни.
Нет, всё-таки в чём-то мне сегодня повезло. Никогда не думал, что здесь может кто-то так рассуждать. Может, пора переоценить свою убогую родину? Может, я от чего-то отстал?
- Это что же ещё за способ такой? И зачем мне убеждать себя? Уж сам с собой я как-нибудь договорюсь.
- Ты и договорился. Твоё любое действие выполняется для внешней оценки. Даже когда такой оценки нет, оно подготовлено и соскладировано так, чтобы в любой момент быть готовым для неё. Твоя память – просто старательная кладовщица, решившая, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Ты полагаешь, что прав во всём, считаешь это абсолютной истиной и бездумно движешься в направлении, тобою самим выдуманном. Движешься без ускорения, по инерции. Сменить направление или хотя бы остановиться не можешь. И потому принимаешь за абсолютное то, что относительно, и лжёшь себе.
Медленно приближающаяся электричка стала похожей на циклопического головастика, но, даже выбравшись головой из-под тучи, оставалась какой-то тёмной, почти чёрной, как из преисподней. В голову пришла где-то подслушанная цитата из Бенджамина Франклина: «все преходяще, абсолютны только смерть и налоги».
- Но абсолютны только смерть и налоги! – я почти кричал, - так что меня вполне устраивает и относительное…
- Франклин неправ. – (я уже не удивлялся) – И то и другое относительно.
- Ну, налоги я ещё понимаю, но смерть?
- Тоже.
Ничего себе. Но что может быть абсолютней смерти?
- Что же тогда абсолютно?
- Счастье.
Стал слышен рокот поезда, который вот-вот начнёт торможение перед станцией.
- Ха! Так ведь я счастлив и легко могу это доказать. Счастье-то ведь у каждого своё.
- Нет. Оно не нуждается в доказательствах. И у всех одинаково.
- Тогда как же оно выглядит?
- Никак не выглядит. Просто человек знает и чувствует его. Каждый день, ежечасно, ежесекундно, это – эйфория, которая не может надоесть и которую невозможно прекратить. Кто счастлив, тот знает это. Ты – нет.
Конец его фразы я не расслышал, скорее догадался. Ужасно грохоча, поезд тормозил вдоль перрона. Все вагоны были мокрые, как будто поезд поливали из брандсбойта, вода ещё продолжала кое-где стекать на землю, а к верху от вагонов поднимался пар как от сгоревшего омлета. Наконец с кряхтящим скрипом электричка остановилась и разинула пасти дверей.
Вагонная духота мгновенно сдавила грудь. Народу было немного, сидели даже не на каждом ряду. Каково же здесь дышится по выходным, когда электричка под завязку набивается садоводами? Все окна запотели, отчего и без того невесёлый интерьер стал вдвойне мрачен. Сначала редкими каплями, потом всё чаще и чаще, с дробным стуком на перрон вступил дождь. Двери поезда гулко захлопнулись, и возникло ощущение чего-то окончательного. Я стёр пот со стекла, чтобы отвесить прощальный взгляд своему новому знакомому, с которым мы так хорошо поговорили, если, конечно, он не смылся, прячась от дождя. Поезд тронулся. Найдя берёзу, я заскользил по ней взглядом вниз. Мальчика не было. Окно тамбура поравнялось с деревом, и ошеломлённый увиденным, я отшатнулся: перрон заканчивался метров за пять до него. И ещё я вспомнил, что так всегда и было.
Хоть меня и покачивало, всё же проникнув из тамбура в вагон я смог собраться,  оглядеться и выбрать себе лавку почище. В моём шестиместном «отсеке» не было никого, спереди и сзади – тоже, лишь напротив, через проход, уперев шевелюру в стекло, полусидя мирно спал типичный сельский индивид лет двадцати пяти – шестидесяти на вид. Второй раз за последние пару минут, ещё не высохшей ладонью, я протёр часть окна и уставился в проносящийся пейзаж. Ничего особенного, только далеко впереди по ходу поезда зрела радуга, необычайно яркая и до осязаемости чёткая. Она поднималась от линии горизонта и загибалась над электричкой, в результате чего создавалось впечатление, что мы въезжаем в волшебные ворота, за которыми нас ждут радость и покой. Стало интересно, а действительно ли это так, захотелось посмотреть на вторую сторону ворот, ту, что с другой стороны поезда. Но с другой стороны я ничего не увидел, кроме запотевших стёкол. Вставать и протирать очередное, уже третье, окно не хотелось, это было бы слишком. Бесцельно шаря по вагону глазами, я наткнулся на сделанную пальцем надпись на противоположном окне «чтобы управлять собственной тенью нужно...». То, что для этого было нужно, находилось под головой спящего представителя и наверняка уже стёрлось. Но недопрочитанная фраза как-то легко сложилась в голове сама собой: «чтобы управлять собственной тенью нужно … заставить себя двигаться».



* * *

В пузатом богемском бокале едва заметно колыхался коньяк. Его ватерлиния едва опустилась ниже трети, давно стемнело (а ведь первый глоток я сделал засветло), а я всё сидел и думал о прошедшем дне. Странный был день, странная была поездка. Во-первых – уже оказавшись дома, я сообразил, что никуда дальше перрона я сегодня не попал, а во-вторых – этот юноша…  Всегда говорил рубленными фразами и никогда – от первого лица, порой создавалось впечатление, что он – сумасшедший, а порой – что видит меня насквозь. А я не смог ничего ему противопоставить. Обидно. И что ещё удивительно – не могу восстановить в памяти его лицо, оно всё время куда-то ускользает, и сколько я ни пытаюсь – передо мной возникает только собственная расплывшаяся харя на стенке бокала. Опять же какие-то непонятные глюки с берёзой: он ведь точно сидел, опираясь на неё, по-моему, даже спину почёсывал. Хорошо, что всего этого никто не видел, вдвойне хорошо, что об этом никто не узнает. И ещё эта фраза с претензией на исключительную глубину…
Стоп! А вот тут он, похоже, неправ. Конечно, неправ! Чтобы управлять собственной тенью, совсем необязательно двигаться самому. Можно ведь заставить двигаться источник света! Вот как надо было ответить! Балбес! Не догадался сразу! Посмотрел бы я тогда, как вытянулась бы у него рожа (которую, впрочем, я по-прежнему вспомнить не могу).
Отреставрированные когда-то мной швейцарские маятниковые часы прошлого века отсчитали два мелодично-вязких удара. И тут внезапно отлегло. Вернулись и уверенность в собственных силах, и ощущение своей бесконечной правоты и исключительности, а предчувствие боли, наоборот, исчезло навсегда. Я взял бокал и стал любоваться им с расстояния вытянутой руки. Стильная вещь – богемский хрусталь, короткая ножка, а как удобно сидит в ладони! Таких бокалов в городе единицы, а я могу накрыть на двенадцать персон! Со стены светит итальянское бра – предмет зависти любого, кто здесь бывал. А коньяк – «Арташат», армянский, из обкомовского буфета. И легко, как и всё в этой жизни, я осушил бокал двумя неторопливыми, широкими глотками, раскатывая чудесную жидкость по языку и наслаждаясь каждым из оттенков её неповторимого букета.
Всё ясно. Приключение закончилось. Нормально лишь то, что я назначил быть нормой. И пока что всё нормально. Дальше может быть только лучше. «Вчера» уже нет, а «завтра»  наступит. Всенепременно.  Вот увидите. Счастья не будет. А жизнь хороша.

Читайте также другие рассказы 1985 года:
"Казус"
"Силь ву хлеб"

1 комментарий:

  1. Совет автору: год написания (1985) нужно выносить наверх, иначе возникают некоторые недоумения. А так - хорошо!

    ОтветитьУдалить